– Поскольку вы первые из избранных, посмотрите, где бы вы хотели расположиться. Перегородки будут стоять по линиям этих опор, в общем, прикиньте оба… Франс! Не надо меня снимать… Кто еще здесь будет и на каких условиях, решаю я, ваша задача – претенденты, талантливые и деятельные, люди, которые будут ядром, или лучше сказать душой этого места. Остальные подтянутся сами.

– Один вопрос, мсье Цоллерн…

– Да, только предлагаю покончить с выканьем… мы наверное, ровесники…

– Мне тридцать…

– Ты даже старше, по-моему, так проще…

– Хорошо, Артур, вопрос, как ты будешь их выбирать – разве ты разбираешься в этом?

– Если понадобится, я посоветуюсь с братом, может быть, с тобой. И свои соображения у меня тоже есть. В общем, от вас нужно как можно больше идей: подумайте сразу обо всем – что будет вокруг, что будет внутри, что сделает это место необычным и привлекательным. Подумайте, но держите это все пока в секрете.

Они вышли на улицу. Перед зданием стояла машина Роланда.

– Артур, – с упреком сказала Франческа, – не надо было…

– Прости, я случайно ляпнул, что мы сюда поедем. Он вообще сегодня на аукцион собирался… Давай скажу ему…

– Кого бы вы не любили, братцы, больше всего вы любите друг друга, – она поправила сережку и откинула волосы с плеча.

Роланд вышел, поприветствовал мужчин, и, открыв перед девушкой дверь машины, сказал, словно ничего не произошло:

– Я тебя отвезу.

Все должно было быть так, как он желал, и никак иначе – она обязана сдаться – вот зачем он приехал. Но ведь это он примчался, чтобы увидеть ее – Кай, который вырос, но так и не избавился от осколка в сердце. Она знала, стоит заговорить с ним, и глупая муха снова попадет в паутину слов и ласк, изящно сплетенную, завораживающую и затмевающую все обиды и разногласия. Когда он распалялся, мог, ничего не обещая, так страстно говорить о любви, что не верить в существование этой любви было невозможно. Вскоре она начала понимать, что говорит он не о своей любви к ней, а о любви вообще – чужими словами, которых в нем было бесконечное множество.

Она села в машину, решив все же впустить еще один его день, последний, воровато протиснувшийся в ее жизнь. Они ехали молча, но напряженная игра только им понятных знаков, обоих взвинтила до предела: Франческа едва сдерживала слезы, Роланд, в котором был взведен каждый нерв, вел машину так, что ей становилось страшно.

– В чем дело, Чикетта? Разве все было настолько ужасно, что ты решила вот так порвать со мной, даже не увидевшись?

– Было очень хорошо, Роланд… и очень плохо. Ты был очень добрым и щедрым – и очень жестоким… Будем считать, что я струсила.

– Считать? До скольких, дитя, мы будем сегодня считать?

– Роланд! Если ты хотел попрощаться, мы можем просто поговорить…

– Меня не обманешь, ты сейчас уже сказала мне все! Ты становишься другой, когда думаешь о нас.

– Нет.

Роланд остановился у ее дома. Она быстро вышла и машины, зашла в подъезд, побежала вверх по лестнице, вытирая глаза.

– Что за дурные манеры! – Он пошел за ней, не торопясь, но и не медля, отмеряя шагами и рукой, ударяющей по перилам, сбегающий в неровность анапест.

Милость к нам, кто рискует погибнуть в противостоянье

Бесконечного с будущим, и состраданье

К заблуждениям нашим и нашим грехам!

Услышал, что она остановилась, снова пошла. Тихо, медленно.

Надвигается лето – жестокий сезон,

Моя молодость этой весной умерла,

Солнце, пламенный разум, развеет мой сон.

Это время преследовать ту, что мила!

Он поднялся к ее двери, посылая слова, словно стрелы, в ее вздрагивающую спину, загреб в горсть волосы девушки и, запрокинув ее голову, посмотрел в глаза, не отпуская, завел в квартиру.

За собой красота благородная манит…

Что за маг в эту форму ее воплотил?

Эта страстная нежность и дразнит, и ранит,

И желает, чтоб только ее я любил…

Его голос стал тише, и медленней полился поток слов, и сладко потянуло назад и вниз затылок, и вертанулись стены, и полетели разноцветные листы и брошенные на кровати фотографии, когда он стряхнул покрывало.

Колдовство золотых волос

Долгой вспышкой меня ослепило

Словно пламя короной застыло

В лепестках подожженных роз!

И опять в этом безвременье его отрешенного взгляда, его голоса, то срывавшегося на шепот, то заполнявшего всю комнату – внутренность колокола, – она клялась себе, что готова терпеть его злую иронию, беспричинные смены настроения, пренебрежение, но снова быть, быть в этом бьющемся ритме стихов и его движений… и снова проклинала себя за это. А потом уже не думала и не помнила ни о чем.

Роланд смотрел на ее спину – какая она встревоженная, беззащитная с этими острыми плечами и бороздками ребер, такую непременно нарисовал бы Шиле, Карпо вырезал бы из мрамора. Все напряжение этих линий, беспокойных и нежных, говорило ему сейчас о той главной причине, по которой он должен оставить ее – о том, что самое страшное он должен прекратить с ней делать. Он постоянно пытался разрушить ее веру в добро, в счастье, ее способность быть светом и теплом, ее любовь к жизни простой и яркой, не изуродованной извращенным стремлением к власти над тем, кто тебе дорог. Он постоянно пытался вести ее, но куда – в бездну собственной тьмы?

Она открыла глаза. Солнце, – разум пылающий… разум, разве? – было оранжевым и огромным, и яркий насыщенный цвет, заливший комнату, казалось, можно всколыхнуть рукой, словно воду, а тишину снять с предметов как паутину. Роланд – это обычно бывало с ним – стал пустым и беззвучным, будто выдернутый из сети электроприбор.

Франческа вытащила из-под упавшей подушки карандаш, подобрала валявшийся ближе всего лист, и, лежа на животе, стала рисовать его вычерпанное до дна лицо, наполняя тенями и линиями, его руку, с трудом державшую сигарету.

– Нам некуда больше деться, дитя, ты права. Тебе нужно быть свободной от этого.

– Тебе не слишком-то сладко быть свободным, правда?

– Почему люди все взаимоотношения стремятся превратить в зависимость?

– Разве нас учат по-другому? С детства нас учат зависеть от родителей, от учителей, начальников, авторитетов и лидеров, семейных традиций и общественного мнения.

– Все проще, нас учат зависеть от своего страха.

– Ну а тот, кто пытается быть свободным? Не попадается ли он в зависимость от своей свободы? От тех ограничений, которых она требует?

– Об этом и речь. Не стоит нам увеличивать число зависимостей в мире. Лучше увеличить количество благодарностей. Я благодарен тебе за все. Даже за то, что именно ты решила, что нам пора расстаться.

– Красиво, но ложь. – Она старалась не смотреть, как он одевается: каждое его движение с горьким ярлычком «последний раз», выдергивали из нее сейчас как траву из земли. Она уставилась на стену, но и тут был он – большой лист, на котором его взрывным почерком была написана строка из Беранже:

«На чердаке, где так чудесно в двадцать»

– Я оставил в машине подарок для тебя, сейчас я схожу за ним, а потом уж исчезну окончательно.

Франческа высунулась из окна, ветер растрепал ее волосы. Они познакомились в воскресенье. В то утро она вот также, свесившись из окна, смотрела на улицу, на проезжавшие внизу машины. Одна из них остановилась, из нее вышел мужчина, он поднял голову, разглядывая девушку, и вдруг сказал: «Красавица, по вашим волосам я мог бы подняться в эту башню». Она улыбнулась и отошла от окна. Когда через час она вышла на улицу, он сидел на террасе кафе, где она по утрам пила кофе. Поднялся, загородил ей дорогу. «Мне не слишком нравятся германские имена, тем более что Рапунцель означает прозаический лопоухий салат. Думаю, вам больше подошло бы имя Франческа». Он уже навел справки. Вместо того чтобы пойти в магазин, она поехала с ним в его галерею.