-Вы не ругайте его, пожалуйста. – примирительно сказала Наталья. -Он и вправду все эти годы пахал как проклятый. Мы с сыном если его поздно ночью видели – за счастье считали. Одна работа на уме, все бизнес, да бизнес. И откуда только силы у него на это были?
-Были, были. Мы, Лопахины, всегда упрямые и сильные были. Верно, батя?
-Верно-то верно. Только впрок ли все это было? Пуп надрывать не велика наука. Горбатиться без толку и обезьяна может.
-Зато теперь смотри, все есть, и спешить особо не надо. И на тебя время, и на Наталью, и на Сережку остается.
При этом Сергей обвел рукой, словно предлагая полюбоваться на убранство комнаты. Комната и впрямь была обставлена с шиком и со вкусом. Не с той плебейской безвкусицей, что наблюдалась у «новых русских», но больше с утонченностью и изыском старинных дворянских семейств.
-Хотя и сейчас порою приходится на работе задержаться, но ведь все есть, достаток в доме и покой.
-Вот оно счастье ваше, только ночью увидеться. Что же это за счастье то такое? Или война, может, была? Так я что-то ее не наблюдал. Пропустил, видимо. Или не понимаю чего-то.
-Жизнь сейчас такая, папа. С нею не поспоришь, - сказала Наталья и улыбнулась. Отец Сергея, не смотря на кажущуюся нелюдимость и угрюмость, всегда ей нравился. Сын тоже любил деда, и Наталья была счастлива от того, что попала в прекрасную, дружную и любящую семью. Даже когда Иван изредка ворчал на своего сына, она понимала, что любовь никуда не девается, что и в эти редкие минуты Иван любит своего сына, да и ее тоже, от всего сердца.
-Жизнь у них такая. Нечего на время пенять. Мы вот, и воевали, и строили, и пахали, и урожай собирали, а время на себя все же было. Иначе, когда бы я тебе своего Сережку сварганил? А? А ведь кроме него мы ему еще и сестер двух родили и воспитали.
-Батя, Наташа права – жизнь теперь совершенно другая стала. На месте встанешь – считай, пропал. Приходится крутиться, как белка в колесе, иначе все лучшие куски другие разберут. Ничего личного – бизнес.
-Куски у него лучшие разберут, - передразнил его Иван. -Одни купли да продажи у вас в голове. Все распродали в стране, все, что строилось, пахалось, делалось. Все в дым пустили. Разбазарили. Руками работать совсем разучились. Только купи-продай в головах. За своими бизнесами человека не видишь. Все за хороший кусок променяли.
-Ну что ты такое говоришь, батя? Я не купи-продай, как ты говоришь. Мы строим. И много строим. От работы моей и достаток в доме. Посмотри, разве мы плохо живем? Сплошной, можно сказать, коммунизм в отдельно взятой ячейке общества. Разве плохо?
-Ты словами-то не играйся, - посуровел Иван. -Что ты знаешь теперь о коммунизме? Время, конечно, сейчас такое, что о коммунистах доброго слова лучше не говорить, на куски порвут. Нынешних, впрочем, можно. Нынешние, они только словами кидаться умеют, а вот мы за эти слова на фронте потом и кровью исходили.
-Пап!
-Да ладно, что тут говорить? Все равно ни черта не поймешь. Биииизнес у него, тьфу! Ничегошеньки ты за ним не видишь. Вон, даже в глазах рубли да доллары крутятся
-Ну не спорьте вы, право. Папа, давайте я вам лучше еще по рюмочке налью? Столько лет не виделись, и на тебе, ссориться с друг другом удумали.
Иван поневоле улыбнулся и снова провел рукой по волосам.
-И то верно, батя. Давай-ка воспользуемся щедрым предложением, а то без тебя мне и одну рюмку не выпросить. Наташка у меня строгая. Не будь тебя дома, так даже пробочку понюхать не дала.
-Ну, давай, выпьем. Все-таки, сегодня день особенный. И вас, наконец-то увидел, и встреча у меня долгожданная будет.
И так же, как до этого, не спеша выпил. Потом с удовольствием выдохнуд и поморщился.
-Хороша, чертовка. – и привычном жестом нырнул рукою в карман.
-Я подымлю немного, - сказал полуутвердительно, полувопросом.
-Кури, батя, - сказал Сергей и, в свою очередь, достал из кармана пачку сигарет. Автоматическим, выученным жестом протянул пачку отцу, но вовремя спохватился и положил пачку на стол.
-Помнишь, - с удовольствием протянул Иван.
-А как же, - ответил Сергей и рассмеялся. -Твой «Беломор» это словно фирменный знак, среди отцов моих друзей все либо сигареты курили, либо некурящие были. А ты как пыхнешь, так вся комната в клубах дыма.
-Раздымились, смолокуры. – с притворной укоризной сказала Наталья и встала из-за стола. -Хоть бы пепельницу поставили. Ну да ладно, сейчас на кухню пойду, и принесу вам. Заодно и посуду помою. А вы уж тут сами. Не маленькие, разберетесь, где что лежит.
Отец с сыном некоторое время молча курили, думая о чем-то своем. Наконец, Сергей прервал молчание.
-Батя, ты мне по телефону на днях что-то про встречу говорил, я не понял, а что за встреча такая? Деловая, что ли?
Иван ответил не сразу. Как-то слегка посуровев, он потушил папиросу и пристально взглянул на сына.
-Тут, Сережка, дело такое, не о двух словах. Ты помнишь, я тебе как-то рассказывал о войне, вернее, про случай один?
-Ты мне вообще-то о войне мало рассказывал, батя. Сколько ни приставали к тебе, ты всегда отмахивался, как будто сказать нечего было. А ведь орденов и медалей у тебя, дай Бог каждому столько иметь.
-Оно верно, Сережка, что молчал. Война, это дело страшное. Рассказывать о нем не очень-то хочется. Потому и не ходил никогда в школу. Когда столько горя и смерти через себя пропустишь, разговоры эти только душу бередят. Память, она порой, навроде как напильником по душе ходит. Каждый раз словно заново через то, что было, проходишь, заново все переживаешь.
-А другие много рассказывают. Вон, по телевизору, да в прессе полно рассказов. Пишут, рассказывают. Фильмы снимают.
-Трепачи они все, - сердито сказал Иван. -Настоящий фронтовик и трепаться не будет, но и до самой своей смерти не забудет. Хотя, может, я и не прав, не все трепачи.
-Так конечно же не все, иначе, откуда мы про подвиги ваши знать смогли бы? Я, батя, против трепа, но рассказывать надо. Иначе, как мы помнить тогда будем, если не расскажешь? Вон, маршал Жуков мемуары на два тома написал. А он, как ни крути, не трепался. Что-что, а про него этого не скажешь. Да и не он один мемуары писал.
-И без меня мемуаров полно написано, и фильмов снято. Не обеднеет правда о войне без моих рассказов.
-А сейчас что тебя потянуло об этом вспомнить? Я про случай, который ты хотел мне рассказать.
-Не рассказать, напомнить.
Иван замолчал, потянулся в карман за новой папиросой. Достал, но закуривать не стал, лишь молча и нервно катал ее в своих пальцах.
-В сорок втором, летом, стояли мы в обороне, аккурат на Бобруйском направлении. Как-то нас в разведку послали, и из всего отделения только мы с Зинатуллой в живых остались. Да и то громко сказано, что вдвоем – меня тяжело ранило, идти совсем не мог, фриц аккурат по ногам мне попал. Вот Зинатулла-то меня и тащил на себе. А времени в обрез было. Могли не успеть сведения доставить. Ты, Сережа, можешь представить, что такое танки? Ежели против пехоты? А у солдата окромя стеклянной артиллерии, да злости с ненавистью, нет ничего?
-Думаю, да. Представить такое можно.
-Вот, то-то и оно, что представить! А я их до сих пор перед своими глазами вижу, когда они на тебя катятся, а у тебя из всего оружия только винтовка, да пара гранат. И хорошо, если еще и бутылка с зажигательной смесью. Она против танка очень уж хороша была.
Иван снова замолчал и прикрыл глаза. Сергей видел, насколько тяжело и непривычно было для его отца делиться своими воспоминаниями о той страшной войне. Видел, понимал, и потому не торопил. Знал, что если отец начал что-то делать – обязательно доведет до конца.
Иван вздохнул, открыл глаза, и глядя куда-то в угол комнаты, словно не замечая сына. Продолжил.
-В разведке мы их, танки немецкие, более тридцати штук насчитали. Считай, целый полк. Наизготовку стояли, чтоб, значит, с утра вдарить по нашим позициям. Причем, аккурат перед нашим батальоном. И никому, кроме нас, это не было известно. Вдарят всем скопом, навалятся, и все, нет никого. Это в кино все красиво и легко, а на фронте иначе было. Особенно в то лето. А тут такая штука вышла. Все рассказывать, это день убить, в общем, напоролись мы на фрицев, кого убило, а меня вот фриц по ногам полоснул. Если бы не Зинатулла, то и мне лежать бы там. Полкилометра меня на себе тащил, если не больше. Добрались мы с ним до кустов у реки, а там вопрос совсем иной вышел: тащить меня на себе, значит, и самим погибнуть, и батальон под гибель пустить. А меня оставить – совесть ему не позволяла.
