-Нужен он нам сегодня. Небось, в тылу отсиделся, и теперь стыдно нам в глаза смотреть. -Так ты ничего не знаешь? – говорит Таня, ставит рюмку на стол и хватает меня за рукав.

-Ты правда ничего не знаешь? – говорит она и пытливо смотрит в мои глаза. -А что я должен знать? – недовольным тоном спрашиваю я и тоже ставлю рюмку на стол.

-Вот оно что, - протягивает Таня и отпускает меня. -Сядем, - предлагает она и мы садимся. Я молчу смотрю на нее и жду. Она явно нервничает, но я жду, зная по своему богатому журналистскому опыту, что нельзя в таких случаях торопить человека. Таня вздыхает и берет меня за руку.

-Мы с Тасей когда собирали фотографии наших ребят, зашли и к его маме. -К маме? – невольно перебиваю я ее. -А при чем тут его мама?

-Ты не перебивай, Саша. -Извини.

-Так вот. Мы попросили у нее фото Вани, он ведь погиб. В сорок втором, на Воронежском фронте. Он, как оказалось, на фронт попал раньше нас всех. Ты об этом разве не знал? -Нет, конечно, - отвечаю я и ощущаю, как в горле застыл комок.

-Не знал. И мы не знали. До прошлого месяца не знали, пока не стали фотографии собирать. Оказывается, он попросту сбежал на фронт, не дожидаясь, когда призовут. Воевал в пехоте, был награжден двумя орденами. А ты очень хорошо знаешь, как в сорок первом ордена давали. -Знаю, - отвечаю я, и снова ощущаю комок в горле.

-А в сорок втором, в июле, он был ранен и его отвели в санитарную часть. Их должны были отправить в тыл на следующий день. Все было тихо, и вдруг танки. И до двух рот пехоты. Все было так неожиданно, что не успели организовать оборону и один танк прорвался прямо к медсанбату. А там сплошь тяжело раненные и медсестры. Подмоги и защиты ждать было неоткуда. Еще секунды – и танк начнет давить гусеницами всех. Вот Ваня-то и бросился с гранатой под танк. Таня замолчала. Молчал и я, не зная, что сказать. Неожиданно Таня схватила меня за рукав и заговорила горячо и торопливо.

-Понимаешь, Саша, его мама не захотела дать нам его фотографию, сказала, что слишком хорошо помнит, как мы к нему относились. Вот потому-то и нет здесь его фото. Так что, на тебя одна надежда. -На меня? – удивляюсь я. -А я-то как могу помочь?

-А очень просто, - вдруг врезается в разговор голос Кати Шубиной. Оказывается, пока мы тут разговаривали, остальные потихоньку окружили нас и слушали, о чем мы тут беседуем. -Очень просто, - повторяет Катя. -Ты известный журналист-фронтовик, тебе и карты в руки. Ты сумеешь убедить его маму, что фотография нужна не нам даже, она нужна тем, кто будет после нас. Он же единственный, чье фото отсутствует на общем снимке нашего класса. И это несправедливо, что его нет там, где наши ребята.

-Да-да, - бормочу я и отворачиваюсь. Если бы они знали, что это я всему виной, ведь это я высказал Прилипале в тот выпускной вечер, что ябедам не место на общем фотоснимке. Передо мной вспыхивает тот вечер, я слышу свой голос, я вижу потемневшие от обиды глаза Вани, и пытаюсь отогнать это видение. Но оно не отпускает меня, и я тогда наливаю полный стакан водки и выпиваю залпом. Ребята удивленно смотрят на меня, а я просто не в силах объяснить, что со мной происходит. Я подхожу к окну и молча смотрю в окно. На улице уже темно, даже фонари не в силах разогнать тьму, но я все равно всматриваюсь в темноту, мне до боли хочется вернуть ту минуту, и от понимания безысходности я резко поворачиваюсь и говорю: -Давайте, ребята, выпьем, за него.

Все понимают, о ком я говорю. Мы молча наполняем рюмки и также молча, не чокаясь, пьем. Я понимаю, что каждый думает о Ване. Наверняка каждый корит себя, каждый думает, что был не прав с ним, но хуже всего мне. Простите меня, люди…

Красный

“Нелюбовь к коммунистам у меня с рождения и передается по наследству.В начале 20 века они изрезали мою семью. Тут уж дело чести, знаете ли. Не станет коммунист моим другом.”

Ф.Т.

+

Очищенная от внутренних врагов и объединённая под идеалом национал-социализма, Германия встала во главе сил, марширующих в борьбе против международной большевизации мира. При этом она полностью отдаёт себе отчёт в том, что она выполняет всемирную миссию, выходящую за рамки всех национальных границ.

Йозеф Геббельс

Холодным вечером 27 ноября 1943 года Сергею Александровичу было очень тошно на душе. Умом он понимал, что поделать ничего не сможет. Но всем своим изболевшимся сердцем страдал от собственного бессилия. Где-то недалеко, всего в трех кварталах от его дома, в здании гестапо сидела его дочь, его ненаглядная Сонечка. Ее арестовали совсем недавно, по нелепому подозрению в связях с коммунистическим подпольем. Сергей Александрович еще мог бы принять участие дочери в работе эмигрантского движения. И хотя движение находилось под непосредственным контролем германских оккупационных властей, работа в кружках или редакции газеты не вызвала бы у него негативной реакции. Но сама мысль, что Сонечка, его жизнь, его утешение, могла пойти просто на контакт с красными, лишившими его не только дворянства, имения, чинов, но и Родины, была ему глубоко омерзительна и противна. Сергей Александрович почти физически не мог допустить даже намека на такую возможность. И потому он отчаянно цеплялся за мысль, что все это чудовищная ошибка, и что скоро его дочь отпустят. Да, он слишком хорошо знал, что может последовать, если гестапо вдруг решит, что обвинения с красным подпольем имеют основания. На этот счет он не питал никаких иллюзий. Слишком свежим был пример его сослуживца, штабс-капитана Смирнова, который никогда не скрывал своих симпатий к Совдепии, и как потом выяснилось, принимал участие в движении маки, за что и был повешен во дворе гестаповской тюрьмы.

Да, Сергей Александрович не мог сочувствовать большевикам, но как истинный русский патриот он глубоко страдал за Россию, которая все эти годы оставалась для него Отчизной. Пусть далеко, за тысячи километров, за множеством границ, пусть под пятой большевиков, но это была его Родина, его земля, где жили его предки, где он родился и вырос, где узнал свою первую и единственную любовь. Десятки поколений его предков жили одним девизом — меняется все, а Родина остается. Делом чести каждого мужчины в его семье было носить военный мундир и быть в первых рядах с оружием в руках, если Родине угрожала опасность.

Сергей Александрович вспомнил, как в первые дни Октябрьского переворота он был арестован чекистами по подозрению в участии антибольшевистского подполья. Через неделю его выпустили под честное слово, а почти все его сослуживцы, в том числе двоюродный брат и дядя были расстреляны. Сергей Александрович уехал в Прибалтику, имея на руках малолетнюю дочь и больную жену. Именно там он встретил Петра Николаевича Краснова, который впоследствии активно сотрудничал с германскими властями, и даже создал казачий корпус, который принимал самое активное участие в антипартизанской борьбе и карательных операциях. И это Краснов помог ему эмигрировать во Францию, где больная жена могла бы пройти курс лечения от чахотки. В самом начале 1942 года, почти сразу же после смерти жены, Краснов отыскал его в небольшом захолустном городке на севере Франции и предложил ему вступить в казачий корпус, обещая ему самый высокий чин. Но Сергей Александрович отказался, пояснив, что никто из династии Лоскутовых не поступал на службу врагов Отечества. Петр Николаевич был явно недоволен, но к удивлению Сергея Александровича никаких последствий его отказ не имел. Вероятно, Краснов сумел убедить оккупационные власти в лояльности Сергея Александровича, памятуя о прежних заслугах последнего на воинской службе в пору Первой Мировой Войны. Во всяком случае, именно так считал Сергей Александрович, более или менее хорошо знавший Краснова в те годы.

Горестные думы вдруг были прерваны торопливым стуком в дверь. Время близилось к полночи и в городе действовал комендантский час. В такую пору могли прийти только немцы, но они бы не стали церемониться и долбили бы своими кулаками, настырно и нагло. А сейчас стук был торопливым, но приглушенный, словно человек, стоявший за дверью боялся, что его обнаружат. Сергей Александрович подошел к двери и спросил: