Все места, через которые они проезжали, были старательно изрыты промысловиками золота и самоцветного камня, которыми славились эти окрестности, везде виднелись громадные насыпи, разрезы, длинные канавы, пробные ямы, шурфы. Словно стадо каких-то крупных животных ворошило в трясло всю округу.
Дорогой Шалаев посвящал Мамина в хитроумную «механику» выколачивания барышей. Главным в этой «механике» был самый бессовестный грабеж и обсчет всего рабочего люда, согнанного горькой нуждой на прииски. Наживались основательно и на «диком» золоте. Затаит от конторы иной старатель песочек да ждет, томясь, перекупщика из Екатеринбурга в надежде заполучить от него лишний рубль. За такими старателями от казны велась самая настоящая охота, как за диким зверьем. И попадались, а перекупщики умело выходили сухими из воды.
— Много иноземного воронья налетело на Урал, — говорил Шалаев. — Тут тебе и поляки, и немцы, и англичане, и французы — словом, вся Европа припожаловала. Другой только десяток русских слов заучил, но уж матерщиной овладел в совершенстве. Грабят народ, да и еще приговаривают: он, дескать, такой и сякой, харя немытая, лентяй и пьяница, распутник и вор, только и умеет по-настоящему хорошо водку жрать…
Спускаясь по крутой дороге между отвесных глинистых срезов дороги, с глубокими по обе стороны промоинами от дождевой воды, они услышали неясный гул голосов, то замирающий, то приливно накатывающий навстречу. Три балагана стояли слева, а справа виднелся двухэтажный дом управителя приисков с распахнутыми настежь воротами во двор с большими службами.
Навстречу шли три мужика с красными похмельными лицами, горланя песню, поднимая заплетающимися ногами дорожную пыль. На приезжих они даже не взглянули, не посторонились перед лошадьми. Пришлось их осторожно объехать. Возле балаганов на травяном лужке лежали и сидели мужики вперемежку с бабами. Звенела балалайка, трое или четверо молодых мужиков и среди них ярко и пестро одетые бабы ловко и быстро работали ногами в переплясе. Бабы, помахивая задорно платочками, при этом пронзительно взвизгивали.
— Что за гулянка в постный день, — пробормотал Сергей Иванович. — День-то рабочий, да и погода дай боже, а они пируют.
Гулянье шло и в самом доме, где были распахнуты все окна. Распряженные экипажи стояли перед крыльцом.
Навстречу из сенцев вывалился грузноватый мужчина лет пятидесяти, начисто облысевший, с узким лисьим лицом, в белой, расшитой васильками рубашке враспояску, встал, цепко ухватившись за крылечный столбушок.
— Господи! — умиленно воскликнул он. — Какой гость пожаловал! — и заплакал. — Сергей Иванович, милый, иди к нам, иди, голубь, и дай я тебя, желанный, поцелую.
Он и в самом деле решительно двинулся им навстречу и непременно грохнул бы со ступенек, не подхвати его Шалаев в объятия. Целуя Шалаева, тот все что-то приговаривал, обливаясь пьяными счастливыми слезами.
Тычками в спины он стал заталкивать гостей в комнаты. Лица их сразу опахнул хмельно-никотиновый душный воздух, несмотря на раскрытые окна. За овальным столом, накрытым скатертью с винными пятнами, шла картежная игра. Лохматые бороды, распаренные лица, взъерошенные волосы на голове. Метал худой человек, с бритым, как у актера, лицом, с черными, слегка выпученными глазами. Нервные пальцы легко бросали по кругу играющих карты.
Сергея Ивановича встретили как горячо ожидаемого человека. Начали было тесниться, чтобы сразу включить его в свой круг. Но Шалаев решительно отказался.
В соседней комнате стоял накрытый стол с батареями бутылок и закусками. Среди гостей кружили две молодые тугощекие бабенки, с хмельно блестевшими ласковыми глазами, солдатские бобылки, как чуть позже пояснили Дмитрию Наркисовичу, поощряя знакомство.
— Тузы золотого дела собрались, — шепнул Шалаев Дмитрию Наркисовичу. — Ох и хваты! Со старателями расчеты производили. Прииск по такому редкому случаю и загулял. Теперь это пирование у них не на день затянется.
«Умеют у нас народ щипать, умеют и деньги прокучивать», — думал Дмитрий Наркисович, всматриваясь в лица пирующих. Дом гудел пьяными голосами, попозже и пляска пошла, разбойные песни зазвучали.
— Гуляй, братцы! — шумел кто-то пьяным голосом.
От внимания Дмитрия Наркисовича не ускользнуло появление каких-то затрепанных таинственных фигур на крыльце. Кто-то из гостей выходил к ним. Начинался разговор вполголоса, что-то передавалось из рук в руки. Иногда даже выносился стакан водки и вручался пришельцу. «Не то ли самое «дикое золото»?» — подумал Мамин.
Ближе к ночи он отвел в сторону Шалаева и попросил:
— Поедем, а? Посмотрели — хватит. Ночь светлая. Можно ехать.
Шалаев внимательно всмотрелся в глаза своего спутника, подумал и пошел искать кучера.
Они незамеченно выехали. Возле балаганов все стихло, только из дома приисковой конторы доносился шум ночного веселья.
— В темный мир хищников заглянули, — сказал Шалаев…
В Екатеринбург Дмитрий Наркисович возвращался довольный многим: познакомился близко с Шалаевым и предметом его истинной любви, поработал, надышался вдоволь лесным воздухом, многое увидел, поднакопил сил в преддверии рабочей зимы.
Самая настоящая и лучшая пора литературной работы для Мамина начиналась с ранних осенних вечеров, когда непогожие и холодные дни поневоле вынуждали сидеть дома.
В эту осень многие обстоятельства если не мешали, то уж, во всяком случае, не способствовали спокойной работе. Дмитрий Наркисович чувствовал себя нездоровым, перемогался, но все же вынужден был ложиться в постель. Родные беспокоились: не рецидив ли это легочной болезни? Досаждало, что редакции не торопились ни с печатанием якобы принятых произведений, ни с высылкой денег. Он оставался главой семьи, нуждавшейся в поддержке. Лиза училась в гимназии, Николай пил запоем, ничем не помогал, Владимир, уехавший в Москву и поступивший в университет, то и дело обращался с просьбами о денежной помощи. Репетиторских уроков теперь не стало, приходилось рассчитывать только на литературные заработки, а редакции подводили.
Этой осенью он начал писать небольшой очерк «Золотуху», мечтая, что на него обратит внимание редактор «Отечественных записок» Салтыков-Щедрин.
Золотуха, золотуха… Летние впечатления старательской жизни тревожили его. Небольшой по замыслу очерк все разрастался, лист ложился за листом, а окончание рукописи все отодвигалось.
Его возбуждали картины лесной жизни, которые он наблюдал в недавних скитаниях, с запахами старательских костров, быстрыми речушками в сосновых лесах, сам воздух золотой земли. «Пхни рылом землю, вот и золото…» — говорили об этих местах. Какие же колоритные, истинно уральские фигуры вставали в памяти, какое возникало разнообразие сюжетных поворотов! Все это было, так сказать, фоном. Но были и более основательные вещи, о которых хотелось порассуждать серьезно.
Мамин писал: «Вечером же небо обложилось со всех сторон серыми низкими тучами, точно войлоком, и «замотросил» мелкий дождь «сеногной»… А через три дня все кругом покрылось мутноватой водой и липкой приисковой грязью… Под этим ненастьем ярко выявилась самая тяжелая сторона приисковой работы, когда по целым дням приходилось стоять под дождем, чуть не по колена в воде, и самый труд делался вдвое тяжелее. Рабочие походили на мокрых куриц, которые с тупым равнодушием смотрят на свои мокрые опустившиеся крылья. Женщинам и здесь доставалось тяжелее, чем мужчинам, потому что сарафаны облепляли мокрое тело грязными тряпками, на подолах грязь образовывала широкую кайму, голые ноги и башмаки были покрыты сплошным слоем вязкой красноватой глины».
Такие подробности нельзя было выдумать, сидя за письменным столом.
«Как ни хороша природа сама по себе, — говорил автор читателям, рисуя картины уральских затерянных мест, — как ни легко дышится на этом зеленом просторе, под этим голубым бездонным небом — глаз невольно ищет признаков человеческого существования среди этой зеленой пустыни, и в сердце вспыхивает радость живого человека, когда там, далеко внизу, со дна глубокого лога взовьется кверху струйка синего дыма. Все равно кто пустил этот дым — одинокий ли старатель, заблудившийся ли охотник, скитский ли старец: вам дорога именно эта синяя струйка, потому что около огня греется ваш брат-человек, и зеленая суровая пустыня больше не пугает вас своим торжественным безмолвием».
