Он без сомнения и жалости продолжал пытку, потому что считал, что нечто столь непохожее на него самого, не имеет права на жизнь. И это действительно пугало меня. Я никогда не испытывал подобного ужаса, как в тот самый момент. Даже несмотря на то, что в целом, в обстановке вокруг не было ничего особо страшного. Место, участники действа и даже само действо были обыденны и даже банальны. Но это и пугало. Зло было в абсолюте своём банально.

Оно, руководствуясь лишь своим желанием сделать так, чтобы абсолютно незнакомый человек вёл себя точно также как оно само, без сомнения причиняло ужасную боль. И, наверное, могло просто убить извивавшегося юношу, когда сочло бы, что тот уже достаточно отплатил за свою непохожесть на это самое зло.

Нас всех ждало бы тоже самое, что и первого несчастного, если бы в момент, когда тот наконец был "очищен" и осел на пол, без чувств, в собор не ворвались бы бойцы польских социалистов. Стреляя в воздух, бравые революционеры одним своим появлением заставили пуститься в бегство и инквизитора, и его подручных. Они разрезали путы, в которых мы всё это время стояли и отпустили нас наружу.

Не из желания взять нас на свою сторону они пришли на помощь. И не из большой любви к проклятым. Но, скорее, как таких же угнетённых царским режимом, какими были они сами. Это было чистое революционное благородство и настоящая солидарность. И я, без сомнения, был готов проявить к ним свою благодарность.

В тот же день я встал на баррикады, которые рабочие собирали неподалёку. Мне тогда не были понятны их идеи революционного социализма, как не был ясен посыл их борьбы за своё собственное государство. Но я так пропитался их устремлением, что и без этого знания был готов встать с ними плечом к плечу.

Оружия у нас было немного, да и никто бы не доверил пятнадцатилетнему мне винтовку, особенно учитывая, что я ни разу не держал в руках чего-то подобного. Но я всё равно стоял на ограждении в ожидании тех, от кого рабочие планировали обороняться. С моей стороны, это был ответный жест помощи, ибо я планировал хоть как-то помочь в борьбе с теми, кто угрожал их жизни. Как они сами без раздумья помогли мне.

Но долгое время никто не появлялся. Я успел несколько раз разделить с рабочими кров. Мы посменно спали в помещениях заводских общежитий, где в другое время, рабочие отдыхали после четырнадцатичасовых смен. В этих тёмных, маленьких коморках, куда набивалось с десяток человек, я спал на нижнем уровне ветхой двуспальной кровати на матрасе, полном клопов. И эта лежанка была для меня многим удобнее, чем пышные перины.

Скудный рабочий паёк, состоявший из варева и чёрствого хлеба, стал для меня многим вкуснее осетрины в шампанском. Я самолично помогал раздавать запасы бунтующему заводу и чувствовал, что эту пищу я по-настоящему заработал. Именно в тот момент во мне возникло отвращение к личным вещам. Особенно после того, как мы с товарищами стали грабить особняк, принадлежавший моим родителям.

Они уже давно трусливо сбежали из города, опасаясь гнева толпы, а мы решили позаимствовать их вещи, заработанные нечестным трудом. Брали, в основном, что-то полезное, вроде еды и денег, которые могли бы понадобиться во время революции. Всё остальное, роскошное и бесполезное, предпочитали крушить. Просто потому, что все эти безвкусные статуи, картины, что легко могли быть заменены фотографиями, и прочий позолоченный мусор был добыт за счёт чужих страданий. Не портили только книги, ибо в них было то, чего не было в любом другом аристократическом искусстве: смысл и знания.

Я тоже крушил. Даже в собственной комнате всё перевернул и разрушил. Потому что это была больше не моя комната. Феликс Романов, из рода Константина Павловича, умер в церкви, в результате того, что его собственная родня отправила его очищаться от врождённой особенности. Теперь жил только Феликс Рокош, польский бунтарь без рода и племени.

Я отверг своё прошлое даже не из ощущения глобального предательства, но из презрения к тем традициям, что олицетворяла собой моя собственная семья. Мой прадед был наместником в Царстве Польском и подавлял восстания поляков. Мои родители жили за счёт тех людей, которых прадед подавлял. Они ели изысканные французские пирожные, ни разу в жизни не марав рук в машинном масле.

Через несколько дней после разграбления, в город прибыли царские части. При чём, в большинстве своём, состоящие из таких же поляков, какими были и те, что стояли бок о бок со мной. Они прошли маршем по улицам, стреляя по всем, кто оказывал сопротивление. Многие рабочие погибли, не имея даже возможности отстреляться. Все прочие разбежались, не в силах противостоять армейским пулям. Всё закончилось очень быстро и бесславно, практически также быстро и бесславно, как и началось.

На улицах было много трупов, и мне чудом повезло не оказаться среди них. Я скрылся, как и многие мои товарищи. Взял новую фамилию и решил тянуть лямку на фабрике, вместо того, чтобы возвращаться к себе домой. И это было лучшее решение в моей жизни.

Вторая печать – Раздор

– То есть, ты... – я не мог поверить в рассказ спутника, – Ты у нас что, царских кровей что ли? А я тогда получается... Ха! – я прокрутил в голове все те события, что связывали нас с Феликсом вместе.

Да, я всегда знал, что он был аристократом в прошлом, но чтобы таким...

– Я своего прошлого не стыжусь, но и не горжусь им. Просто принимаю, как факт. То что было, особенно то, что было до моего рождения, не исправить. Но я не понимаю, чему ты удивляешься? Мне кажется я довольно похож на своего двоюродного прадеда.

– На кого?

– На Александра Первого.

– То есть это всё сейчас не шутка была?

– Нет, я правда на него похож. Больше скажу, не отрекись мой прадед, Константин, от престола и не уедь наместничать в Польшу, я бы сейчас сидел на месте Николая.

– А я бы приглашал тебя фотографироваться в подвал. Ха!

Я вдруг представил себе картину, как Феликс, в окружении слуг, слушает мой приказ в холле Ипатьевского дома, а затем то, как мы все вместе спускаемся в подполье. Нажал бы я на курок? Думаю, что да. Даже если бы знал Феликса так, как знаю его сейчас. Просто потому, что должна была пролиться кровь за кровь. Капля царской, взамен бессчётных галлонов народной.

Не он ли без сомнения отдал приказ стрелять по мирному шествию? Не он ли и его бездарная шайка, втянули нас в бессмысленную и позорную авантюру русско-японской? Не он ли устроил мясорубку Первой Мировой? Не он ли морил людей голодом, поощрял аристократов и разгонял любых политиков модерна? Нет, тут уже дело вовсе не в личной мести, хотя царская власть мне многим насолила. Но мести народа-страдальца, который едва ли сможет окупить хотя бы малую долю своих страданий царской кровью.

Хотя, может Феликс и не допустил бы всего этого ужаса. Может он бы действовал иначе. Но как бы он тогда попал бы в подвал Ипатьева? Наверное, тогда бы передо мной не стояло дилеммы, убивать его или нарушить приказ. Хотя, изначально, наверное, никто бы мне такое решение и не доверил бы. Летом восемнадцатого, кажется, я только-только перевёлся в московское ЧК. Едва ли бы в той, другой, версии истории, я был бы где-то в другом месте.

Я внимательно присмотрелся к своему другу. К его острым чертам лица и простодушному выражению. Нет, он, конечно, был умён, но до чего уж инфантилен! Мягкий и кроткий мечтатель-утопист, что едва ли годиться в роли лидера страны. Ну кого он поведёт и куда? Хотя, если уж ему суждено было бы править, то никого бы не спросили, годиться нам такой лидер или нет. Пригоден ли он вообще к тому, чтобы править или нет.