Окинув внимательным взглядом обстановку и присутствующих, юноша, свободно и легко усмехаясь, подошёл к хозяйке и, вновь вежливо поклонившись, просил познакомить его с гостями.
— А где Зоська? — спросила она.
— Куда-то исчезла.
Музыка затихла, пары разошлись. Он медленно обошёл с хозяйкой комнату, останавливаясь возле занятых стульев и уверенно произносил своё имя, небрежно глядя на мужчин, а на женщин остро и внимательно, как на подсудимых. Он скользил глазами по их волосам, щекам и шеям, безжалостно открывая в фигурах малейшие недостатки. Его пожатие было сильным и зовущим, и, глядя на женщин, он выставлял себя напоказ, с удовольствием чувствуя себя самым интересным из всех кавалеров. Но перезнакомившись остался недоволен — ни одна ему не понравилась.
— Мы не были ещё в «красной гостиной», — сказала хозяйка.
— Извините, — ответил он.
Там, в красном полумраке, за столиком, сидели в мягких креслах двое мужчин и женщина. Здесь было много зелени — высокий фикус, олеандр, лапчатые кактусы, острые трилистники, и в тусклом свете лампочки, обёрнутой красной бумагой, комната казалась таинственным садом. На полу был пушистый ковёр — зелёный мох этой волшебной опушки. Тут было то затишье, та истома, которая заставляет говорить шопотом и тихо, украдкой смеяться.
У женщины было спокойное, почти недвижимое овальное лицо в прямоугольной рамке гладко подстриженных волос с ровным локоном над глазами, оно напоминало что-то старинное, утончённое и застывшее, как лица далёких египтянок, шедших с опахалами за фараоном. Но глаза его жили, двигались и смеялись, большие загадочные глаза, блестевшие в полумраке, как у кошки. Одета она была в тёмное бархатное платье, которое проходило узкой полоской через одно, свеем оголённое плечо.
Хозяйка вышла. Степан отодвинул кресло и сел против неё, между двумя мужчинами, и, не ожидая, пока разговор возобновится вновь, прерванный его появлением, непринуждённо сказал:
— Можно подумать, что тут фотографическая лаборатория.
— Нам как раз и недоставало фотографа, — ответила женщина низким контральто.
По этим словам и смеющейся интонации он понял, что понравился.
— Я, Рита, тоже фотограф, — отозвался сосед слева, женоподобный юноша.
Этот ответ показал Степану, что дела этого юноши очень шатки.
— А я фотограф-спец, — заявил он.
И спокойно, уверенно добавил, что он — писатель, а искусство его заключается в фотографировании душ.
— Только душ? — спросила она.
— Дорога к душе идёт через тело, — ответил он вычитанным парадоксом.
Разговор зашёл о литературе, и Степан, закурив, умело вёл его. Конечно, ни один из присутствовавших не мог превзойти его в знании предмета и уверенности суждений.
Женоподобный юноша не выдержал и исчез. В комнату проникали густые звуки фокстрота, оседая па ковре, мебели и растениях увядшими лепестками огромного увядшего цветка. В светлом просторе дверей мелькали фигуры, и некоторые, переступая порог, нарушали священное затишье резким шорохом обуви. Степан говорил о литературе современной, своей и чужой, декламировал стихи любимых поэтов, чтобы навеять прекрасной Рите чувство и желание любви, чтобы притянуть к себе её оголённые руки, смуглые и обольстительные под тусклым светом красной лампочки. Иногда она останавливала на нём свой блестящий взор, который намекал на понимание и согласие, и тогда юноша чувствовал глухое и горячее кипение крови.
— А всё-таки какая масса новых писателей! — сказала она.
Усатый юрист неприятно усмехнулся.
— Нечему удивляться! Ведь каждый пишет в детстве дневник и стихи, но, вырастая, бросает эти пустяки, а кое-кто и в зрелости остаётся ребёнком.
Степан вспыхнул и, не поднимая головы, едко ответил:
— Усы — ещё не признак возмужалости! — Потом поднялся и спросил Риту: — Хотите танцовать?
— С удовольствием, — сказала она, взяла его под руку, и они вышли в зал.
Теперь, при свете шести лампочек, горевших под потолком, он мог рассмотреть её целиком. Она была из двух тонов — чёрного: волосы, глаза, платье и лакированные туфельки, и смуглого: лицо, тело, руки, плечи и чулки, и это простое соединение придавало её фигуре гордое очарование; ни одного локона и гребешка в гладкой причёске, ни одного ухищрения в ровном платье, которое от талии немного расширялось и было подрезано внизу, как пряди волос надо лбом. Всё чёрное шло у неё от глаз, а смуглое застыло. Жизнь была в нарядах, а в теле сон.
Перед ним качались танцующие пары, и Степан внезапно увидел, что Зоська с увлечением танцует с женоподобным. Он невольно подумал: «Ну, вот, она и утешилась. Как раз к паре». Потом обнял свою даму, и, выждав такт, они пустились в толпу танцоров. Она двигалась гибко, внезапно прижавшись к нему всем телом, от груди до колен, отдавшись целиком ему и танцу, а он заглядывал ей в глаза молящим взглядом. Их горячее тепло встречалось, пройдя сквозь ткани, волна истомы могучая и сладостная, затрепетала в их крови, и юноша мгновенно перестал чувствовать всё, кроме ритма и прижавшегося, отданного ему тела, которым владел в то мгновенье полней, чем мог бы взять его когда-нибудь взаправду.
— Ужинать, ужинать! — крикнула хозяйка.
Музыка оборвалась, и Степан с сожалением опустил руки. Тоскливое недовольство угнетало его, ибо этот жестокий танец душит, насилует страсть, оставляя после, себя печаль и бездумный порыв. Он взял её под руку, чтоб чувствовать её тело. И она, будто откликнувшись на его тревогу, крепко стиснула его пальцы.
— Сядем рядом? — шепнул Степан, просияв.
— Конечно.
Все двинулись в столовую с радостным шумом, желая подкрепиться. Он столкнулся на мгновенье с Зоськой и, пользуясь тем, что её кавалер отвернулся, тихонько, но весело шепнул: «Прощай, Зоська!»
Она посмотрела на него глубоким, медленным взглядом, знакомым ему, но уже нечувствительным, и тоже что-то тихо ответила, но он не расслышал её слов.
Стол рыл раздвинут во всю длину и густо уставлен простыми, но вкусными вещами: консервы, сыр, селёдка, ветчина, фаршированная рыба, винегрет и разнообразные колбасы. Среди блюд и тарелок стойло немного цветов, лежал, нарезанный хлеб в трёх корзинках, блестели зелёные шейки винных бутылок и стеклянные пробки графинов с водкой.
Степан старательно наливал себе и Рите. Она пила спокойно, медленно и уверенно выбирала вино. Он глядел на неё и не узнавал. Что-то инертное, безразличное было в её чертах, и только тогда, когда глаза их встречались, он снова узнавал ту, с которой сейчас танцовал.
— Рита, Риточка! — шептал он. — Какое роскошное имя!
Лица гостей казались ему уже более близкими под безостановочным действием напитков. Усатый юрист бодро увивался возле белобрысой девушки с пышным бюстом, встретил его взгляд сначала сурово, лотом совершенно неожиданно подмигнул ему и усмехнулся, как союзник.
Зоська сидела в конце стола, любезно разговаривая с женоподобным юношей. Он сиял от удовольствия своим круглым лицом. Степан несколько раз внимательно посмотрел на ту пару, желая встретиться с девушкой глазами и пристыдить её, но она упорно не оборачивалась, и юноша почувствовал разочарование. Вот вам и любовь! Кокетничает с первым попавшимся, как будто ничего и не случилось. Жаль, что он не наказал эту обманщицу!
В конце концов перестал обращать на неё внимание. Голоса становились громче, разливаясь потоком беспорядочных разговоров, в которых слышались смех и пьяные выкрики. И Степану казалось, что он мчится с высокой горы на саночках. Он нащупал ногу соседки и сдавил её.
— Осторожней, чулок запачкаете, — спокойно сказала она.
— Я вымою его в собственной крови, — ответил он.
— У вас много лишней крови?
— Вдвое больше, чем следует! — ответил он многозначительно.
Наконец опьянение его дошло до такой степени, когда человеку становится грустно. Так, будто он уже съехал с горы и стоял одинокий на серой равнине и смотрел оттуда на свою соседку с отчаянием и страхом. Неужто опять любовь? Это скучное тяготение между мужчиной и женщиной? Любовь — это большое алгебраическое задание, где после всех усилий, раскрыв скобки, получаешь ноль. И всегда во всех случаях одно и то же. Меняются слагаемые, множители, знаки, но результат всегда равен себе.
