Ещё двадцать лет тому назад этот юный росток ютился по деревянным будкам у цирков и базаров, среди вони конюшен и торжища. Пресса и общество пренебрегали им. Но вскоре кино появилось на центральных улицах, заняло роскошные помещения с блестящими украшениями, просторным фойэ и симфоническими оркестрами. Расцветая там полным цветом, кино вдруг получило признание. Разрешив непреодолимую для театра задачу иллюзии и полноценности актёрского движения, оно раздвинулось в бесконечность и бросило на экран всю полноту действительности, избавив её от всякой реальности. Отобрав у действия голос, оно сделало его понятным для всех племён и народов, охватывая колоссальные противоречия, как совершенный диалект, привлекая все взгляды и сердца.

Мелькающий калейдоскоп фигур, далёких стран и народов, сведённых на экран жезлом немого волшебника, возбуждая в Стефане Радченко смесь радости и угнетения, которая овладевает человеком среди бесконечной степи, когда ночь звучит неуловимыми шорохами, и когда в зале гас свет, с первыми аккордами оркестра молодого человека охватывало созерцательное настроение, и он шопотом повторял название фильма, славно предчувствуя его содержание. Потом углублялся в экран с наслаждением исследователя, шаркал ногами, когда прочитанная надпись долго задерживалась, и временами, восторгаясь удачной или трагической сценой, сжимал лежавшую у него на коленях руку Зоськи, его неизменной и незаменимой спутницы. И она тоскливо шептала ему:

— Мне больно, божественный!

Но в это мгновение он был далёк от неё, как бог, сливаясь с движущимися световыми фигурками, захватившими его пылкое воображение и увлекавшими его в свои путешествия и приключения, где дышал он ароматом садов и порохом дымящихся ружей. Иногда, вернувшись домой, Степан не зажигал огня, и в тёмном блеске стекла ему мерещились образы прекрасных артисток.

Но гораздо чаще и тоскливей думал о девушке Зоське, которая называла его «божественным», словно бы насмехаясь над бессилием своего кавалера. Их отношения словно окостенели, и юноша чувствовал невозможность сдвинуть их с мёртвой точки. Его радужные планы разбила природа. Неожиданная осень развернула над городом серый мокрый покров, обвевая дни влажными туманами и противным мелким дождём. Острые ветры, внезапно свирепея и утихая, срывали с каштанов зелёные листья. Мостовая и крыши покрывались холодными слезами, безостановочно стекавшими по трубам, в выбоинах асфальта стояли невысыхающие лужи, трепеща поверхностью. Извозчики прятались под поднятые кожаные навесы пролёток. Продавцы папирос укрывались в подъездах вместе с газетчиками. Будочки с искусственными минеральными водами, квасом и ситро снимали свои раскрашенные вывески, и утихали весёлые выкрики торговок, продававших яблоки ранет и груши беры. Сырость и скука пропитала воздух и людей.

Злая непогода внезапно оборвала ароматный сезон бульваров и прогулок по реке, где любовь может найти

своё естественное завершение в тиши безлюдных кустов. Природа заперла все удобные приюты, но ни один дождь не способен был залить жажды, охватившей человеческое сердце.

После нескольких напрасных попыток попасть в Зоськину комнату и напрасных приглашений к себе Степан должен был признать кино единственным местом своих встреч с девушкой — встреч безнадёжных, так как увлечение искусством не могло удовлетворить его желаний, а неудовлетворённость только усиливала их, превращаясь в тяжёлое, испытание. Он подолгу не мог уснуть, беспокойно ворочался, зажмурив глаза, а утром просыпался, обессиленный тяжёлыми снами. Временами его мучили кошмары в виде мертвецов, которые потом окостеневали сплошной массой и качались над ним в воздухе, как висельники. Забросив всю свою работу и книжки, отбывая лекции в учреждениях как повинность, он взволнованно ждал вечера, жаждал его, готовился к нему, просыпался вечером для жизни, и каждый вечер кончался для него долгим бодрствованием и вздорными снами.

Правда, она согласилась перейти с ним на «ты», но и это не привело ни к каким результатам.

Кроме того она курила и была стриженой, но и эти несомненные, по его мнению, признаки доступности не привели ни к чему. Она властно держала его на расстоянии и временами только, когда у неё было другое настроение, позволяла себя целовать, сама никогда не отвечая на поцелуи.

— Я люблю тебя так искренно, так страстно, — шептал он, провожая её из кино домой.

— Ах, — вздыхала Зося, — никакой любви нет! Всё это выдумали.

Он пробовал действовать на неё логикой.

— Если не любишь, — говорил он, — то зачем ходишь со мною в кино?

— Потому что ты платишь, — удивлялась она.

Такой ответ был очень обиден, но он молчал, так как должен был сознаться перед самим собой, что немного побаивается её. Она была капризна, и странные желания охватывали её. За один, только вечер она высказывала желание летать на аэроплане, стрелять из пушки, быть музыкантом, профессором, мореплавателем, пастухом.

— Ах, я хотела бы быть торговцем! — говорила она. — Сидишь в лавочке. «Вам чего? Перцу? На десять? Сто грамм?» Это прекрасно! Приходит много-много людей… А детям я давала бы по конфетке. Я хотела бы быть ребёнком — красивеньким курчавым мальчиком. Это так необычайно — сесть верхом на палочку и погонять: «Но, сивый! Но, буланый!» — И дёргала его за руку, подпрыгивая.

Эта болтовня обессиливала его, и, временами промолчав целый вечер, не обращая внимания и не глядя на молодого человека, она брала на прощанье его руки и тоскливо говорила, волнуя Степана своим тихим голосом:

— Ах, божественный, какие мы глупые-глупые! Впрочем, ты ничего не понимаешь.

Он действительно отказывался что-либо понимать кроме того, что тонкая девушка приворожила его к себе и заняла в его жизни прочное место. Каждый вечер в семь часов он выходил из дому, заходил по дороге в кондитерскую, где его через педелю начали встречать с приятной улыбкой. И он сам так привык к её хозяину, что ему казалось неудобным перестать покупать конфеты. Платя деньги, он грустно думал:

«Я вожу её в кино и кормлю конфетами. Действительно, я глупый. Действительно, я божественный, то есть придурковатый».

Несколько раз он пытался поднять в её глазах свою ценность, намекая ей на свою связь с литературой, так как сказать ей это открыта он не решался, но намёки эти были такими смутными, что понять их она не могла. Да и интересовалась больше газетами и всегда рассказывала последние политические новости.

— Ты читал сегодня английскую ноту? Такая длинная! А как прекрасно начинается: «Сэр, правительство его величества…» Ах, как это хорошо, писать такие смешные ноты!

Чего она, собственно, хотела? Украдкой поглядывал на её лицо, украшенное русыми кудрями, выбивающимися из-под приплюснутой шляпы. Это было! на редкость живое личико, каждое движение души сразу отражалось на нём. То оно становилось ясным, то темнело от неведомых тучек, которые плыли в её глазах, и от этих беспрестанных перемен в её настроениях его охватывала то надежда, то глубокое отчаяние, когда она внезапно хмурилась, погружаясь в зловещее молчание. Молодой человек силился развеять её беспричинную тоску, рассказывая о своих приключениях во время восстания и войны, но она, увлёкшись чем-нибудь на миг, сразу же угасал! и хмуро бормотала:

— Ах, как всё это скучно! Не нужно никакой войны. Это выдумали люди. Ты хочешь сказать, что был героем? Как это глупо?

Тогда охватывала его тоска, и они шли по скользким улицам, безгранично далёкие, но скованные какой-то Неизбежностью, неся своё молчание под хмурым осенним небом. Однажды, в припадке скуки, она швырнула через забор свой любимый стэк, заявив:

— Он надоел мне. Я ненавижу его.

А через десять минут пожалела о своём поступке, и Степан, возмущённый её капризами, должен был войти в незнакомый двор и, зажигая спички, искать в болоте стэк, всполошив собак и перепугав жителей. Стэка он, конечно, не нашёл и, выйдя на улицу, чувствовал к, своей угнетательнице такую ненависть, что готов был уничтожить её ударом кулака.