«Я остановился на время в Симеизе и вспомнил, что должен вам написать. Угадайте, что напомнило мне о вас? Какая-то парочка проходила, и «он» жаловался на украинизацию. Бедняга привёз на курорт боль обиженного русского самолюбия. И вот я на почте, и вы должны благодарить этого господинчика, так как по доброй воле я писем не пишу, — это самая большая глупость, которую выдумали люди. Увидев вывеску

«Почта и телеграф», я думаю, что это страшный враг человечества. Вы ещё не знаете, как приятно убежать куда-нибудь далеко от знакомых в места, где ты всем безразличен, и стать тем, чем хочешь быть, и чувствовать, что никто у тебя не требует отчёта. Каково в такую минуту увидеть учреждение нарсвязи! Это настоящее варварство. Тем не менее, скажу по совести, — это первое письмо, а я исходил уже Кавказ и теперь странствую пешком по южному берегу Крыма, одинокий, но бодрый. Мой план — обойти весь западный берег. Я не устал, да и чересчур много ещё работы. И здесь в глуши пишу не про море и лавры, а про город. А ваши рассказы все сельские. Это прекрасные рассказы. Их недостатки свидетельствуют только о перспективах. Я прочёл их в поезде, и из Екатеринослава разослал по журналам. Хотелось бы, чтобы они оба появились одновременно. Это было бы неприятным сюрпризом для нашей критики, которая специализировалась на ариях о литературном кризисе. Не умею кончать писем. Да и писать тоже, Выгорский».

Степан встал и задумался. Потом поскорее оправил рубашку, выскочил на улицу и пошёл, умерив шаг, чтобы не обращать на себя внимания. По дороге зашёл в несколько книжных магазинов. Но журналов там не было. Лишь на Владимирской ему посчастливилось. Но какой именно нужно купить? Все, вышедшие за последний месяц! Юноша жадно пересматривал оглавления и дрожащей рукой отложил два из них. Собственное имя, напечатанное рядом с другими, так ошеломило его, что он сразу не мог сообразить, что делать. Потом, овладев собою, купил их и вышел из книжного магазина. Теперь куда? Он сам не мог понять, чего ещё ему осталось желать. Острая вспышка волнения улеглась в нём сладостным покоем, тихим пьянящим туманом.

Ему никуда не хотелось итти. Он остановился ещё у витрины, но быстро пошёл прочь, гонимый страстным желанием сесть где-нибудь в одиночестве и читать, читать свои рассказы без конца.

На бульваре, где когда-то играл он детскими мячами, Степан забился в тень и развернул свои произведения, внимательно рассмотрел бумагу и очертания букв, затем стал читать, как малограмотный первую после азбуки книжку. Не узнав вначале своих строчек в их новом внешнем виде, он взволновался, и это чувство углубилось ещё больше, когда освоился с ними. Читал, дрожа от восхищения и страха, и то, что было им создано, теперь в нём создавало новое содержание, давая познать счастье полного единства, стирая всякое раздвоение души на внутреннее и внешнее.

Читал он долго, а ещё дольше сидел, сплетая смутные мечты, связанные с несомненным фактом, что он стал писателем, а если так — сможет написать ещё много, много хорошего.

Его мечты прояснились, превращаясь в мысли. Он понял, что в глубине души давно был уверен, что этот момент когда-нибудь настанет, и эта уверенность незримо правила его жизнью. Ещё не став на первую писательскую ступень, не видев своих произведений в печати, он тем не менее уже принялся изучать литературу, чтобы на этой ступени укрепиться. Его удивляли таинственные процессы души, которые знают больше и видят дальше и больше ума, которые дают лишь санкции на уже утверждённые постановления, как английский король, который царствует, но не правит.

После обеда Степан Радченко решил, что отныне начинается новая эра его жизни, а потому надо начать дневник. Написав в тетради несколько строчек, он вспомнил, что надо датировать запись, посмотрел на календарь и от удивления забыл о написанном — сегодня как раз год с тех пор, как он приехал в город! Какой же куцый этот год! Как он страшно быстро пролетел! И молодой человек решил считать праздником этот дважды знаменательный день и отметить его развлечением. Ботинки и штаны, уже смятые на коленях, были ещё раз вычищены. В шесть часов он переменил воротничок, надел пиджак и без фуражки вышел из комнаты.

Улица обняла его тихим предвечерним шелестом, и его ноги, налитые пружинистой мощностью, мерили её ровно, словно работая на новых стальных пружинах. Степан шёл не спеша, гордо подняв голову в сознании своего величия, чувствуя блеск своих глаз и спокойную, размеренность движений. Самый процесс этой гордой ходьбы, чувство безупречной работы каждого колёсика сложной машины его тела доставляло ему такое пьянящее удовольствие, что он не думал даже о том, куда именно ведут его ноги.

Сойдя на Крещатик, купил он газету, зашёл в открытое кафе, сел за столик, заказал себе кофе с печеньем и, с непонятной и неожиданной изысканностью положив ногу на ногу, лениво мешал пахучий напиток, искоса поглядывая на сотни лиц, которые проплывали мимо решётки, поглощая в себя всю пестроту и размах уличного движения. Потом развернул газету в отделе объявлений.

— Ещё печенья! — бросил он проходившей мимо официантке.

Объявление о концерте симфонического оркестра в оперном театре заинтересовало его, потому что таких концертов он никогда не слышал. Он вышел из Кафе и сел в автобус. Купив в кассе дорогой, очень дорогой билет, Степан начал прохаживаться по дугообразному фойэ, радуясь беспрерывной смене лиц, фигур и одежд. Странно действовала на него эта толпа. Подвижностью и гомоном она возбуждала и без того напряжённые нервы, словно он впервые увидел столько людей и чувствовал родство с ними. Он испытывал хмельную радость общения с себе подобными. Ему хотелось смеяться, когда смеялись другие: незнакомые лица были ему в этот миг ближе всех знакомых и близких. Блуждая взглядом в чаще толпы, он видел в ней только женщину. Жадно напрягая взгляд, проникал сквозь прозрачность одежд, мысленно оголяя руки и плечи, ощущая сладостную упругость ног в тонких чулках, исчезающих под волнистыми изгибами платья. Толпа излучала сладострастие, как расцветшее в начале весны дерево свой венчальный аромат. Она угнетала мощностью чувственности, скрытой в глубине сотен существ, и была как бы олицетворением одного громадного самца и громадной самки со страстью, достойной их гигантских тел.

Концерт он слушал невнимательно, подавленный впечатлением, произведённым на него толпой. Он был её частью, но ни с кем не мог поговорить, и то, что он чувствует обиду от своей обособленности, его самого удивляло. Несомненно — кругом культурные люди, читающие журналы, и многие из них считали бы для себя честью познакомиться с талантливым писателем, а между тем их разделяет резкая граница, точно он — чужеродное тело, случайно попавшее в середину хорошо сработавшегося организма. Ох, если б иметь хоть одного знакомого! А так он — словно дух, быть может и совершенный, но неспособный при всём своём желании приобщиться к радостям физического бытия.

В антракте Степан скучал, слоняясь по коридорам. Толпа немного сбила его спесь, так беззаботно уничтожила его, что он в конце концов начал жалеть себя, цепляясь за обломки чувства собственного величия. В конце концов он зря волновался. Но он — писатель. Это несомненно, и все эти рожи должны его мало беспокоить. Среди них, наверное, нет ни души, читающей книги.

Не зная, как избавиться от чувства одиночества, Степан подошёл к столику лотереи-аллегри в пользу беспризорных. Хорошенькая продавщица встретила Степана весьма приветливо.

- Билет? Пожалуйста. Двадцать копеек.

Степан посмотрел на вино, конфеты, пудру, ножики, шкатулочки и прочие выигрыши и вытянул из ящика билет, который оказался пустым.

— Ещё возьму, — сказал он.

Но лотерея имела целью помогать детям, а не раздавать каждому встречному бутылки портвейна за двадцать копеек.

- Ещё один, — не унимался Степан.

После четвёртого билета возле Степана столпилось несколько человек, привлечённых весёлым смехом лотерейщицы и видом неутомимого благотворителя.