В общем, к своему успеху он отнёсся очень безразлично, и когда один из участников живой газеты, студент последнего курса, Борис Задорожный, горячо похвалил его и начал расспрашивать, написал ли он ещё что-нибудь, юноша мрачно ответил:

— Нет времени на эти глупости.

— Зря, — сказал Задорожный. — Что нас ждёт, когда кончим? Загонят на завод, в контору — и конец. Обрастай мхом. А рассказы писать — хорошее дело!

Степан спорил. Рассказы — это пустое развлечение. Без них можно жить. И между ними возникла маленькая дискуссия о литературе, причём Степан был решительным врагом её, а Борис — большим поклонником.

Спор с Задорожным не прошёл бесследно. За неделю Степан написал ещё два рассказа. Борис Задорожный искренне приветствовал его первые писательские шаги, стал его добрым приятелем, к которому он охотно обращался за советом и даже заходил домой. Судьба этого способного и весёлого юноши была полна бедствий и неприятностей. Он имел неосторожность быть сыном священника, который хоть и умер лет десять тому назад, но даже не смыл пятна с чести сына. Дважды его исключали из института за социальное происхождение, но он дважды восстанавливался, так как его собственное прошлое было действительно безупречным; на пятый год он перешёл на третий курс и получил службу ночного сторожа в Комхозе, считая себя самым счастливым человеком в мире.

— А ну, послушай, — говорил Степан, развёртывая папку бумаг.

Борис слушал и одобрял.

— Это я между прочим, — объяснял Степан.

Так написал он с полдюжины рассказов на повстанческие темы, написал легко и быстро, немного неряшливо, но с увлечением.

— Да чего ты маринуешь их? — кипятился Борис. — Гони в журнал.

— Э, ты ничего не понимаешь!

И Степан рассказал товарищу, как был написан первый рассказ, как он переделал своё имя и как великий критик охладил его горячность.

— Литература — это деликатная вещь, — прибавил он убеждённо, — руку нужно иметь, а то и не подступай. Потому, я думаю, и писателей мало.

Борис не соглашался:

— Так что же, по-твоему, служба?

— Похоже.

— Ты глуп.

— Пусть.

Борис засмеялся.

— А как ты додумался — Стефан?

— Король был такой, что ли.

С этого дня Борис прозвал его Стефочкой.

Однажды вечерком, когда Степан сосредоточенно высчитывал, сколько рублей в индийской рупии, если известно, что фунтов стерлингов в ней столько-то, в кухню вошёл Максим, чем-то сильно взволнованный.

— Я должен с вами поговорить, — сухо сказал он.

Голос у него дрожал, морщины на лбу нервно шевелились, и Степана охватило предчувствие чего-то отвратительного. Он тоскливо догадывался, о чём будет разговор.

— Вы ночной вор, — сказал Максим, став против него около стола.

— Что?

— Вы ночной вор, — повторил Максим, упираясь руками в стол. — Вы вор.

Степан поднялся, испуганный его тихим, сдавленным голосом.

— О чём это вы?

Но Максим внезапно покачнулся и, подняв руку, как-то торопливо, озабоченно ударил юношу прямо в лицо, попав не в щёку, а в рот. Удар по губам не был сильным, но глубоко оскорбительным и подействовал на Степана, как удар кнута. Его лицо покраснело, как рана, он весь вспыхнул, бросился вперёд, опрокинул стол и повалил Максима на кровать.

Он колотил его кулаками, грудью, головой, обезумев от бешеной злобы. Потом оставил и выпрямился, моргая глазами, чтобы разогнать стоящие перед ним красные круги. Забросив назад взлохмаченные волосы и шатаясь, натянул шинель и фуражку и вышел из дому. Шёл расстёгнутый, разбрызгивая лужи, дрожа от гнева и обиды. Эта сволочь ударила его в лицо! Может, на дуэль вызвал бы? На саблях? На пистолетах? Вон какой рыцарь своей мамы нашёлся!

С пьяным удовольствием припоминал он, как бил оскорбителя, как душил его, выворачивал, давил коленями и жалел, что так быстро от него оторвался. Убить бы гадину! В сок растолочь! Ибо не только за обиду горел он ненавистью к Максиму, но и за расстроенный покой, материальное разрушение и потерю любовницы. И чем больше разбирался в случившемся, тем большая ненависть одолела его. Ненависть бессильная, безвыходная, гнетущая. Он сам превратился в кипящий гнев, и если бы кто-нибудь толкнул его сейчас, то, наверно, получил бы по шее.

Взбежав вмиг по знакомой дороге на Крещатик, Степан остановился и подумал о ночлеге. Собственно, выбирать было нечего, и Степан пошёл к Борису на Львовскую улицу. Быстрая ходьба утомила и успокоила его.

Стучать пришлось долго, так как было уже поздно. Борис был на работе, караулил какие-то склады, но Степана пустили в комнату как обычного гостя. Отсутствие хозяина его обрадовало, и к утру он надеялся придумать причину своего визита. Найдя кусок хлеба, поужинал и сразу лёг спать, проклиная Максима, разбившего ему жизнь.

Утром Степан пошёл в институт и только вечером увиделся с Борисом, вынужденный снова к нему возвратиться, ибо не имел пристанища. Настроение у него было мрачным, целый день он ходил, как туча, но товарищу весело заявил, что к хозяину приехали родственники, и он должен был уступить на время свою кровать.

— Так ты совсем у меня оставайся, — сказал Борис. — Я редко ночую дома. Собачья жизнь, но лучше, нежели совсем подыхать с голоду.

Но Степан благородно отказался, вместо того чтобы ухватиться за такое выгодное предложение. Ибо всё время его не покидала тайная надежда, что всё как-нибудь обойдётся и он вернётся в родное логово. Как? Не знал! Великое «авось» жило в нём, глубокая вера в свою судьбу, которая до сих пор не была к нему очень суровой. Неужели Мусинька будет сама носить воду? Такое варварство не вмещалось в его голове. Или этот Максим — будь он трижды проклят — будет убирать коров? Но он должен был признать, что хозяйство Гнедых, процветавшее и до него, будет процветать и впредь. Мусинька поплачет и найдёт себе более ловкого любовника. Эти мысли наводили на него глубокую тоску. Он решил ждать. Чего? Может, Мусинька и написала бы ему письмо, но не знала адреса. А ей писать он не отваживался, даже стыдился, потому что как ни верти, а с поля битвы отступил всё-таки он, хоть и был победителем.

Два дня его грызла глухая тоска по Мусиньке, главным образом потому, что был с ней разлучён насильно. Он в конце концов терпеть не мог, когда что-либо делалось не по нём. Но ещё через два дня примирился бы со своим положением и, верно, остался бы у Бориса, если бы не новая неприятность, которая, снова разрушила его планы.

Как-то вечером Борис, собираясь на охрану магазина, обратил внимание на его невесёлый вид.

— Ты заработался, Стефочка, — сказал он ему. — Даже паровой котёл лопается от перегрева, а он ведь чугунный! Ещё Маркс говорил, что рабочий человек должен отдыхать.

— Я и сам вижу, — сказал Степан, — зарвался я в работе.

— Самый лучший отдых — это женское общество или, по-нашему, вечеринки. Меня недавно водили, я и тебя поведу — только нужно полбутылки и что-нибудь съестное. Это совсем близко, возле Крытого Рынка. Там есть дом не дом, хлев не хлев, чорт знает что, одним словом, но зато девушек пять…

— Пять? — спросил Степан.

— Целых пять. Но одна — боже мой! Настоящая Беатриса! Такая беленькая, тихая, а тихая вода, говорят, берега рвёт. Как её? Наталка? Нет… Настунька? Тоже нет. Только уговор — это моя.

— Да бери их всех, — угрюмо сказал Степан. — Есть у меня время для женщин!

— Зря. Ученью пишут, что это помогает обмену веществ.

Когда Борис ушёл, Степан думал долго и горько. Что девушек стало пять вместо трёх, понять было нетрудно. Он сам слышал от Надийки, что они собираются принять на зиму ещё двух подруг, чтобы легче было с дровами. Понял он и то, что Борис собирается ухаживать за Надийкой. Его будет тянуть туда, если он ему будет рассказывать, что там делается, а там рассказывать про него, Степана. Но достаточно было Борису только напомнить о Надийке, как юношу охватила чуть ли не физическая тошнота. Что же будет, если она беспрерывно будет фигурировать в рассказах Бориса? Чувство самосохранения подсказывало ему, что надо уйти.