Но можно ли об этом молчать? Что означает молчание? Можно ли позволить себе не говорить ничего о таких вещах? Ведь тот, кто молчит, по сути, утверждает следующее: этого не было, жизни этих людей не важны. Они не богатые. Не образованные. Изъясняются неизящно, многие вообще ничего не говорят. Они умерли очень тихо. Они умерли в темноте. Эти люди даже не знают, как это — унаследовать состояние, отправиться в большое путешествие по Италии или на бал во дворце: все эти составляющие вымысла им незнакомы. Они оплачивали счета господ, трудясь в поте лица: другого смысла в их жизни не было. Их жизнь, их любовь, их семья, их тяготы, даже их смерть, их ужасная смерть — все это не имело ни малейшего значения. Их не удостоили места на печатных страницах, в изящных романах для образованных. О них просто не стоило упоминать.
В чаду кошмаров он проспал несколько часов. Мнилось ему, что он цепляется за перевернутую палубу «Звезды». Почему-то по пояс в крови. Кто-то хватает его за волосы, тащит вниз. Он сжимает чей-то мокрый рукав. Старый негр в поношенном пальто, на шее — истрепанный шарф. На руках у него мертвенно-бледный ребенок с белыми, точно мел, глазами. Чернокожий на что-то показывает пальцем. Палата в конце холодного каменного коридора: та самая комната, в которую он не отважился заглянуть.
В одиннадцать часов он решил наведаться в курительный салон, рассудив, что спиртное, быть может, немного успокоит его нервы.
После поездки в Коннемару это обычно помогало.
В сумеречном салоне сидел в одиночестве Мерридит, листал мятые старые газеты. Кажется, вырезал заголовки и складывал их в каком-то порядке. Укромный угол, который он занимал, освещала свеча, Мерридит щурился, силясь разобрать мелкий шрифт. На столе подле него стояла бутылка портвейна. Судя по растрепанной шевелюре, Мерридит почти ее прикончил. Завидев Диксона, он презрительно засопел.
— Величественный бард снизошел до простых смертных.
— Не волнуйтесь, я ненадолго.
— Обратно к старой музе, — пробормотал Мерридит, язык его заплетался, — ненасытная дама, не так ли?
— Вам угодно состязаться со мной в остроумии?
— Как можно, вы же без оружия. В Англии с безоружными не воюют.
— В Ирландии вы часто такое проделывали. Мерридит расплылся в злобной пьяной улыбке. — О, наш бард любит Ирландию. Единственное место на свете, которое иностранцы знают лучше местных.
— А вы тогда кто, черт побери? Может, истинный местный житель?
— Вообще-то мои предки обосновались в Ирландии году так в тысяча шестьсот пятидесятом. Задолго до того, как белый человек украл у индейцев Америку. Вы разве не считаете, что и вам следовало бы убраться к себе на родину? Наверняка считаете. Это было бы логично.
Диксон впился в него глазами. Лорд Кингскорт устремил на него мутный взгляд.
— И куда же вы поедете, колонист? Когда вернетесь на родину?
— Ваши замечания так же нелепы, как все, что вы говорите.
— Хотя бы выучите их язык. Как по мне, без этого народ по-настоящему не понять. Наверняка вы перед поездкой нахватались вершков? Профессиональная гордость как-никак. Не идти на поле боя безоружным.
Свеча отбрасывала на его лицо чернильные тени, выделяла скулы и глазницы. Диксон ничего не ответил. Он вдруг почувствовал, что и сам очень пьян. Качается. Борется с тошнотой. Боится не справиться. Кислое послевкусие виски обожгло горло. Мерридит ухмыльнулся ему, как судья, готовый вынести смертный приговор.
— Ar mhaith leat Gaelige a labhairt, а chara? Gad e do mheas ar an teanga?[43]
— И как же будет по-ирландски — голод», ваша светлость?
— Gorta. Голод. Вы даже этого не жмете?
— Суахили я тоже не знаю, но знаю, что такое жестокость.
— Я тоже, сэр. Я наблюдал ее все мое детство.
— Однако же, должен заметить, вы от этого не умерли.
— Это, значит, очередная моя вина? Что я не умер? Прикажете прибавить ее к остальным?
Стюарды обернулись на крик. По подбородку Мерридита стекала пенистая слюна. Лицо побагровело от ненависти и злости.
— Вы пьяны. И еще более жалки, чем обычно.
— Вы желаете мне смерти? Так почему бы вам не убить меня? Это было бы кстати, черт побери.
— Что вы хотите этим сказать?
— Моя мать умерла от голодного тифа, Диксон. Ваша прекрасная муза ни разу не упоминала об этом? Заразилась во время голода двадцать второго года, когда кормила наших арендаторов. И я не нуждаюсь в ваших напыщенных проповедях о жестокости.
Корабль накренился, послышался жалобный скрип, точно судно раскачивала чья-то невидимая рука. Дверь салона распахнулась и снова захлопнулась.
— Спасла жизнь многим в Голуэе. В основном арендаторам истинного ирландца, который и святую Бригитту отправил бы на панель за два шиллинга в час. Разумеется, все это не так уж важно. Ничего особенного.
— Я не хотел оскорбить вашу мать. А теперь позвольте откланяться.
— Ну что вы, не беспокойтесь. — Мерридит ногой подвинул к нему стул, но Диксон не сел. — Давайте побеседуем о литературе. Расскажите мне что-нибудь.
— Мерридит…
— Значит, действие прославленного романа теперь будет происходить в краях суахили? Великолепно. Весьма экстравагантно. Мы-то ждали, что ваш magnum opus положит конец голоду в Ирландии, а он совершенно преобразился.
Тут в салон вошел махараджа в сопровождении почтового агента Уэлсли и преподобного. Глаза их возбужденно сияли, как у неморяков, впервые попавших в шторм. Они кивнули Мерридиту, но он не ответил на приветствие. В его голосе вновь послышался гнев, точно им овладел злой дух, перед которым он был бессилен.
— Интересно, как на суахили называется развращенный фигляр. Изнеженный идиот, который болтает о книгах, тогда как другим хватает духу писать их. Который смеется над теми, кто стремится прекратить страдания других, но сам при этом не делает ни черта. Наверняка вы знаете подходящее слово.
— Мерридит, предупреждаю…
— О чем вы предупреждаете меня, мерзкий вы лицемер? Только троньте меня еще раз, и я пристрелю вас как собаку!
К ним приблизился встревоженный священник.
— Лорд Кингскорт, сэр, вы немного расстроены. Давайте я…
— Возьмите свою жалость и набожность и засуньте их в свою библейскую задницу. Вы слышали меня, сэр? Подите с глаз моих!
— Вот так герой, — сказал Диксон, когда преподобный ушел. — Отважился наброситься ка человека в два раза старше себя.
— Скажите-ка, старина, вам знакомо слово «черномазый»?
— Заткнитесь. Сию минуту. Пьяный негодяй.
— Наверняка в детстве вы не раз слышали это слово. «Иди сюда, черномазый. Маленький Грантли хочет гамбо [44]».
— Я сказал, заткнитесь.
— На вашей семейной плантации в краях суахили было много рабов? Наверняка много. Разве они вас ничему не научили? Или бвана считал ниже своего достоинства якшаться с рабами?
— Мой дед всю жизнь выступал против рабства. Вы слышите меня?
— Неужто он продал земли, которые его предки купили благодаря труду рабов? Раздал все свое состояние детям тех, кто его заработал? Жил в нищете, чтобы облегчить совесть и обеспечить внуку-нытику возможность врать в кофейнях? Внуку, который так стыдится того, чьими деньгами отачивает свои харчи, что силится отыскать в чужих делах еще более возмутительные злодейства.
— Мерридит…
— Мой отец сражался в войнах, положивших конец рабству по всей империи. Рисковал жизнью. Дважды был ранен. Его подвигом можно гордиться.
И он не кичился этим — просто воевал, черт возьми. Моя мать спасла тысячи людей от голодной смерти. Когда ваши слуги звали вас «маленький белый масса». Напишите об этом очередной мнимый роман, старина.
— Что вы имеете в виду, черт побери, какой еще мнимый роман?
— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду.
— Вы называете меня жуликом?
— Жулик — грубое и вульгарное американское слово. Вы просто мерзкий обманщик.
