Ему нравилось говорить по-ирландски. Мать Мэри он звал «женщиной из Дуэйнов», ее отца — «другом» и «уважаемым человеком». Входил к ним с улыбкой и заявлял: «Христос, защити нас от всякого зла!» Вместо «доброго утра» — «благослови Боже дом сей» и «да пребудет с вами Господь и Дева Мария». Отцу Мэри это казалось странным и неприятным. «Что он заладил, даже досада берет. И к чему тут “Господи, благослови”, когда он, черт возьми, протестант. Он в Бога не верует». Мать возражала: не мели чепухи, — но отцу Мэри поведение Дэвида Мерридита все равно казалось подозрительным. «Он притворяется тем, кем ему не бывать, — говаривал он. — Парнишка-то рыба, а прикидывается мясом».

— Потому что в Винчестерском колледже учат манерам, — замечала Мэри.

— Манеры — мерило мужчины, — добавляла мать.

— Его основали в тысяча триста восемьдесят втором году, — говорила Мэри.

— Как и мою задницу, — уныло шутил отец.

Шло время. Дэвид увлекся рисованием. Она порой встречала его по дороге на рынок или возвращаясь с родника на холме Клунайл: он сидел у дороги с альбомом и коробкой угольных карандашей. Особенно ему удавались каменистые пейзажи, заключенное в них внутреннее напряжение и неожиданная игра света. Несколько штрихов карандашом — и картина оживала: известковая глина, сланец, взморник, базальт, мраморный рисунок камней, пулями усыпавших поля. Рисовал он и дома, причем так похоже, что Мэри Дуэйн диву давалась. А люди у него выходили чуть идеализированными, сильнее и утонченнее, нежели во плоти. Однако людей он любил рисовать больше всего, арендаторов, слуг, работников поместья. Казалось, он пишет их такими, какими хочет видеть, а не такими, какие они есть и какими были. Сами они, пожалуй, таковыми быть не хотели, ну да он их никогда и не спрашивал. Просто рисовал.

Несмотря на болезненность и бледность, Дэвид рос красивым, и черты его ничуть не походили на каменное лицо отца. Люди часто говорили о Дэвиде Мерридите: «Пока жив этот парнишка, мать его не умрет». Бледное подобие отца. Точная копия матери. Чем-то похож на сестру. Отдаленно — на тетку. Он со всеми держался кротко и дружелюбно, но в глаза человеку отваживался смотреть, лишь когда писал его портрет. Иногда заикался, краснел и от этого казался более робким и бестолковым, чем был. Хотя на ирландском не заикался — наверное, думала Мэри, потому что на неродном языке приходилось тщательнее обдумывать слова.

Его почему-то часто жалили пчелы и осы. То ли он был беспечнее прочих, то ли насекомых манила его особенно сладкая кровь. Как бы то ни было, это случалось едва ли не каждый день. Порой Мэри видела вдалеке, на поле, как Дэвид размахивает руками над головой, хлопает и подпрыгивает, будто танцует безумную джигу. Некоторые обитатели поместья потешались над ним — «долговязый», «высоченный дурак-заика», но Мэри Дуэйн, товарке его детских игр, он казался трогательно-прекрасным, точно ангел из молитвенника, и полным своеобразного очарования, словно вымирающий вид животного.

Однажды ее семнадцатым летом они отправились на прогулку в хвойный лес у озера Глендоллах. Он, как обычно, говорил о школе. Объяснял, что чеглоков, которые окончили Винчестерский колледж, называют «старыми викемистами», причем необязательно быть ни старым, ни вообще из Викомба. Можно быть старым викемистом и в восемнадцать, можно быть старым викемистом из Коннемары. Например, отец Дэвида Мерридита старый викемист, а скоро и сам Дэвид тоже им станет.

Мэри Дуэйн приняла это как страшное оскорбление. «А ну заткнись, старый викемист, или я дам тебе тумака». Но вслух она решила этого не говорить. Вдруг получится мерзопакостно.

У некоторых чеглоков были возлюбленные. Мальчишки писали им письма, присылали стишки. Парень по имени Миллингтон Минор часто писал стихи. Нет, музыкантом он не был (хотя, что забавно, отец его увлекался музыкой). Если дать Мил-ликерсу Минимусу табаку или шесть пенсов, или велеть младшекласснику почистить его галоши, он сочинит тебе такое стихотворение, что окосеешь.

— Я думаю, у тебя тоже много возлюбленных, правда?

— Сам не знаю, — негромко ответил он.

— То есть не знаешь, сколько именно? А, мистер?— Мне очень нравится одна девушка. Но она вряд ли об этом знает.

— Она красивая? Эта твоя возлюбленная.

— Она самая красивая девушка отсюда до самого Дублина.

— Правда? Везет же ей.

— Для меня в целом свете нет никого красивее. — Ты ей скажешь о своих чувствах, правда, мистер?

Он негромко засмеялся, точно соглашаясь с чем-то. — Наверное. Как-то не думал.

Они углубились в лес. Вокруг было темно и тихо, как в соборе: сумрак, напоенный благоуханием сосен и таволги. Среди сосен попадались высохшие, точно от горестей или тревог (англичане так и говорят — «он высох от горя»), но в таком укромном уголке горевать невозможно. На коре блестели смоляные потеки. Землю устилал ковер из папоротников и еловых иголок. Казалось, лес у озера Глен-доллах полнится благоговением, и нарушить его разговором — кощунство. Мэри слышала близкое дыхание Дэвида, чириканье скворца высоко в ветвях. Они гуляли по потустороннему миру, боясь его разбудить. Вдруг Дэвид споткнулся о мшистое бревно и покатился в яму, в сплетенье колючих кустарников и наперстянки, рассек губу и тыльную сторону запястья. Попытался выбраться, поскользнулся и протянул руку к Мэри: помоги. Она взяла его за локоть, потащила что было сил, его грязные пальцы стиснули ее смуглое голое предплечье. Впервые с детских лет они прикоснулись друг к другу.

Он выбрался из ямы, отдуваясь от натуги, и неуклюже навалился на нее; лицо его полыхало румянцем стыда. Глаза зеленые, как у матери. Словно прекрасный мрамор. Если слишком пристально смотреть кому-то в глаза, можно подхватить лихорадку.

Дальше они почему-то пошли, держась за руки. Они брели по лесу, переплетя пальцы. Он заговорил о рисовании, но она почти не слушала, хотя ухитрялась отвечать впопад. Рисовать: изображать, думать, воображать. Вскоре они вышли на поляну, где браконьеры обычно расставляют силки. По белым гранитным камням журчал ручеек. Она выпустила его руку, направилась к воде, зачерпнула пригоршню, напилась. Выпрямилась, обернулась к нему и увидела, что он смотрит на горы Твелв-Бенс вдали, точно видит их в первый раз.

Повисло долгое молчание. Правила сложны. Но никто никогда не удосужился их записать.

Винчестер.

Гэмпшир.

Винчшир.

Гэмпчестер.

Дэвид потупился, принялся пинать камешек, время от времени поглядывая на нее сквозь длинную растрепанную челку, беспокойный, как олень в лесу, полном охотников. Над губой после падения в яму запеклась кровь, на щеке остался шафрановый след дикой лилии. Дэвид рассеянно сунул руку в карман, вытащил его подкладку, притворяясь, будто что-то ищет. Птицы смолкли. Он переступил с ноги на ногу. Из-за деревьев показалось солнце. Лучи его золотой филигранью окутали Дэвида.

— Можно тебя п-поцеловать?

Сперва они целовались, потом принялись ласкать друг друга. Чуть погодя расстегнули одежду.

Мэри Дуэйн понимала, что никогда не забудет совершающееся теперь. Глубокую ямку, в которой сходятся его ключицы. Запах его пота, похожий на аромат свежескошенной травы. Необычное ощущение, когда прикасаешься губами к его адамову яблоку. Как его щетина колет ее шею и обнаженные плечи. Она никогда не забудет, как его нервные руки касались ее живота и пупка, ее каменно-твердых ребер. Не забудет, как его влажный рот скользил по ее грудкам, а его запястье — по исподу ее бедра, какими удивительно мягкими были его ладони, она содрогнулась от наслаждения и схватила его за запястье. Рука его легка, как воздух. Она чувствовала морщинки на кончиках его пальцев. Он целовал ее, прикасался к ней, ласкал ее. Стоны наслаждения срывались с ее губ прямиком в его губы. Язык его как зефир. Они стукались зубами. Сливались в поцелуе. Она гладила его по лицу. Целовала его грудь, поросшую светлым пушком. Какие странные вещи ей хотелось проделать с ним. Укусить за плечо. Пососать его сосок. Аромат их тел, аромат примятого папоротника. От его обожженной солнцем кожи едко пахло молоком одуванчика. Он не хотел, чтобы его трогали — по крайней мере, не просил ее об этом. Но когда она робко коснулась его сквозь полураскрытые штаны (Дэвид с тревогой впился в нее глазами), он тихо застонал и прошептал: еще, еще. И когда его охватило наслаждение, он обвил ее, точно плющ, покрыл шею и грудь поцелуями.