Редко кто во сне понимает, что это всего-навсего сон, но мое преимущество в том и состоит, что я твердо знаю, что сплю. Именно поэтому ничего не боюсь. Отчетливо хрустит носовая перегородка, я слышу, как стальное долото крошит мои кости. Должно быть, меня пытаются собрать по частям после недавнего взрыва. А может, хотят окончательно добить.

Как говорил кто-то у нас в палате: «Мстить можно по разному». Во всяком случае, разобиженный на меня администратор намотал совет Адмирала на ус. Мне назначили вполне законную операцию. По поводу сломанного Поводырем носа. Зачем же бить, если нельзя потом чуточку полечить?… Мой дед был травником и любил повторять: «Лечишься сам – лечишь СЕБЯ, лечит тебя кто-то – тешат твою хворобу». Я долго не понимал его слов. Лет, наверное, до тридцати, пока искомые хворобы не подступили ко мне вплотную. Сейчас его слова кажутся мне выдержкой из Святого писания…

А начиналась операция так: с утра меня обрядили в чистое, словно матроса перед сражением, вкатили пару болезненных уколов и, уложив на тележку, покатили по коридору. Лифт поднял нас этажом выше, и я очутился в операционной. По лицу скользнула остро пахнущая спиртом вата, от капельницы в вену перебросили прозрачную трубку, глаза гуманно прикрыли марлевой маской. Капля за каплей в кровь потекла искристая смесь, – и вот тогда-то меня и понесло вверх воздушным змеем. В ноздри запустили стальной инструментарий, принялись что-то сворачивать и крушить. Хруст отдавался в черепе, раскачивал шейные позвонки, но полет мой был таков, что даже эти кошмарные отзвуки его почти не волновали. Все оставалось далеко внизу – и боль, и неприятный хруст, и все мое давнее прошлое, включая друзей, коллег и ворчливых начальников. Кто знает, может, всю свою жизнь я сочинил целиком и полностью, находясь здесь, под больничной простыней?

Одна из ноздрей на какое-то время стала свободной, и чужой равнодушный голос попросил меня высморкаться. Сморкнулся, как просили, даже, наверное, перестарался, забрызгав кровавыми ошметками потолок и халаты хирургов. Впрочем, это уже фантазии. Какой уж там потолок!…

И снова захрустел инквизиторский инструмент. В руку, должно быть, впрыснули очередную порцию морфия, потому что небо надо мной заметно поголубело, а ветер вновь начал набирать силу. Легким парусником я летел вперед – и головой, словно форштевнем, пронзал мокрые облака. При этом успевал следить за стремительно меняющимися пейзажами. Разглядев древний готический замок, тут же повернул к нему. За кремальерами стояли люди в латах и с алебардами, но им ли было тягаться со мной в ловкости. Пара стрел просвистела мимо меня, кривая сабля разрубила воздух под самым животом. Я помахал своим обидчикам рукой. Эх, родные! Каково же вам ползать всю жизнь по земле!…

Меня снова обтерли тампонами, а в нос натолкали отвратительно тугих турындочек. Марля спала с глаз, я разглядел движущийся потолок. Значит, катили обратно в палату. Или это коридоры замка, в который я так опрометчиво залетел?…

Все окончательно смешалось. Я перестал отличать явь от фантазий. Полет продолжался, но как-то уже не так. Небо пропало, и я, в самом деле, несся по каким-то выложенным из камня коридорам, а за спиной стлался топот многочисленных преследователей. Дорога серпантином спускалась ниже и ниже. Меня загоняли в ловушку, в какие-то дальние темницы. Ощущение безысходности сжимало грудную клетку, но поделать я ничего не мог. Это зайцу в лучах фар ничего не стоит сигануть в сторону, мне же и сигать было некуда. И все же спасение таилось где-то совсем рядом. Видимо, мысленно я продолжал взывать к нему, и, смилостивившись, оно поспешило мне навстречу – с пенным шумом, с пузырящими водоворотами. Одолев очередной лестничный пролет, я разглядел чешуйчатый блеск воды и, не снижая скорости, вошел в бирюзовые воды. Темница оказалась затопленной. Маленький океан под фундаментом больничного замка. Усиленно работая руками, я рассмотрел далекое дно. Мраморные потемневшие плиты, в беспорядке усыпанные золотыми и серебряными монетами, ножны мечей, чьи-то кости, черный потрескавшийся от времени рояль. Света, как ни странно, хватало, зато явно не доставало воздуха. Я изогнулся туловищем вправо и влево, словно надеялся отыскать какую-нибудь воздушную отдушину, но ничего похожего поблизости не было. Удушье стало нестерпимым, и, украдкой вдохнув в себя воду, я с удивлением обнаружил, что никакого кашля не последовало. Как оказалось, водной средой тоже можно было дышать!

Чуть повеселев, я огляделся. Сверху, нелепо болтая ногами и руками, ко мне спускались черные фигуры преследователей. По спирали – словно стайка акул. Но дышать у них явно не получалось, и я видел стайки пузырей, вырывающиеся из их тел. Агония кукожила их тела, перекашивала их лица.

Легким дельфиньим махом я подплыл к роялю и, откинув крышку, коснулся клавиш пальцами. Инструмент не должен был звучать, но странно! – он звучал. И тембр был по-особенному глубокий, словно рояльную струну удлинили вдвое. Я неспешно устроился за роялем. Не столь уж часто выпадают подобные шансы! И, мысленно представив перед собой нотный лист, сходу заиграл что-то удивительно красивое, может быть из Шопена, а может, из Листа. Пальцы двигались легко, совершенно не управляемые головой, как и бывает у настоящих пианистов. Оставалось только поражаться, отчего наяву у меня не получалось столь гладкого исполнения.

И в эту самую минуту, нарушая музыкальную пастораль, кто-то сипло задышал мне в затылок, а голос за спиной, очень напоминающий голос Адмирала Корнелиуса, изумленно вопросил:

– Кто же ты такой, черт побери?

Они ждали от меня серьезного ответа, они уверены были в том, что галлюциногены сломили мою волю. Я мог бы не отвлекаться от игры, но я все же снизошел до них, охотно объяснив, что я знаменитый «Капитан Луд», английский ткач, первым сокрушивший собственный станок, возроптав тем самым против ложных истин надвигающегося прогресса, против низменных позывов паразитарного мира человека. Я поведал им, что хотя движение лудистов и было формально вызвано континентальной блокадой Наполеона, но, в сущности, таило в себе великий всепланетный смысл. Я говорил им о вирусах, живущих в нашем теле, о подчиненном положении, в которое постепенно попадают люди земли. Собственно, в этом и заключалось мое страшное открытие. Живых и свободно мыслящих людей практически не осталось. Землю населяли паразиты, утвердившиеся в наших телах. Подавляя человеческую волю злым аппетитом, они переворачивали все с ног на голову, диктуя ложные цели, подсказывая опасные истины.

Нужно ли срезать конопушки скальпелем и можно ли усовершенствовать дерево? Стоит ли прививать землю, чтобы в ней не заводились жуки с червями, и надо ли продлевать человеческую жизнь, если людей, как таковых, уже не осталось?

Мне хотелось, чтобы мои коллеги вновь заглянули в учебник истории, по-новому осмыслив поступок ткача Луда. Возможно, это был всего лишь порыв, но отважный борец, безусловно опередил свое время, задолго до роковых дней разгадав грядущее нашествие паразитов. Лет этак на триста или четыреста. Впрочем, может и побольше, поскольку даже в романах Достоевского факт люмпенизации и машинизации так и не был затронут. Его «Бесов» я читал, – они были совершенно об ином. В каком-то смысле простой английский ткач обскакал нас всех разом. Мы же его по-прежнему не понимали.

Я говорил обо всем этом, продолжая наигрывать на рояле, а голос за моей спиной уныло повторял одну и ту же фразу:

– Кто ты, черт побери, такой? Ответь же, наконец!…

Теперь галлюциногенов мне не давали. Совсем. И боль накатывала широким фронтом, превращая меня в безвольную куклу. Снова ломало суставы и стучало в висках, трескучим пожаром пылали оба полушария. Разрушенного носа на этом фоне я как-то даже не замечал. Разве что участилось кровотечение, и ватные турындочки мне меняли теперь каждые полчаса. Но хуже всего, что рядом постоянно находился сеньор администратор. Глазки его сыто щурились, и он лицезрел мои страдания, получая от этого несомненное наслаждение.