Муха замирала с поднятыми лапками, и я опять начинал путаться в простейших понятиях. Секунды замедляли бег, и ко мне снова спешили санитары. Руки у них были сильные, а лица – суровые. И я наперед ощущал каменную хватку их пальцев, а кровь замирала в жилах, заранее чувствуя ядовитый холодок очередной дозы. Это нельзя было назвать ни жизнью, ни смертью, и мне чудилось, что я понял, наконец, главную изюминку ада. Этот ад был сейчас со мной…

Что делают люди, когда горит дом? Чаще всего продолжают играть со спичками. Во всяком случае, мой сосед по палате, Федя Керосинщик, не выпускает их из рук ни на минуту. Меж растопыренных его ладоней постоянно что-то вспыхивает и погасает, рождая в глазах этого сумрачного человека чарующий отблеск. С электричеством в больнице дела обстоят плохо, а потому с Керосинщиком считается даже администрация. Призраком он ходит по больнице и подливает масла в огонь. Точнее – керосин в лампы. Соответственно берет с окружающих немалую мзду – с кого деньгами, а с кого и услугами. Не платить же ему опасно. Может напустить порчу, а может облить тем же керосином и подпалить. По слухам, такое однажды уже случалось, а потому ссориться с ним боятся.

Время поедает день с видимым трудом – точно плохо прожаренную котлету, и далеким шаром Монгольфье над вечерним заревом медленно взлетает пятнистая луна. Задрав голову, Керосинщик смотрит на нее, и сумасшедшая идея приходит в его сумасшедшую голову. На моих глазах он дрожащей рукой подносит к луне зажженную спичку, и вспышка пламени моментально охватывает золотистый диск. Огонь угасает, и вместо луны остается черное пятно. Мгла душной волной окутывает землю, и диким воем наполняется вся наша больница. Самые находчивые жгут свечи с лучинами, разводят на полу костры, а я, вновь превратившись из облака в человека, бреду по коридорам, рассматривая лица, к которым за последнюю неделю (последний год? последнюю жизнь?) успел уже основательно попривыкнуть. Мы все сумасшедшие, и это тоже единит. Из соседней, расположенной за забором девятиэтажки, на нас пялятся глумливые лица обывателей, и мы гримасничаем. Потому что презираем их. Эти люди живут на другой стороне нашей плоской планеты. Они не понимают нас, а мы завидуем им. Эта пропасть непреодолима.

Я дергаю дверную ручку пульмонологического отделения и тут же натыкаюсь на Касьяна с Толиком-Маркизом. Черт его знает, зачем они бегают сюда. Наверное, покурить, потому что только здесь всегда пахнет табаком. Легочники – народ конченный, даже под страхом смерти продолжают смолить самокрутки. Табак выращивают здесь же, в больнице, в горшках из-под цветов. Это тайная плантация, о которой не знает никто из администрации. Впрочем, возможно, знают все, но никому нет до этого дела. Как ни крути, мы живем в свободной стране, и право травить себя всеми возможными способами имеет, в сущности, каждый из нас. Попросив у Касьяна самокрутку, Толик-Маркиз, неспешно затягивается. Но я продолжаю глядеть на Касьяна. Глаза у Касьяна большие и печальные – совсем как сожженная луна, губы страдальчески кривятся. Разумеется, у него опять горе.

– Понимаешь, – тоненьким голосом жалуется Касьян, – опять провинился. Миша санитар в ухо засветил.

– За что?

– Анализ сдать не могу.

– Ну да?

– Нет, ты не думай, с мочой и калом у меня полный порядок, – могу выдать хоть тонну, а вот с харчками напряженка…

– Насчет тонны – это ты не ври, – перебивает приятеля Толик-Маркиз. – Чтобы тонну выдать, надо скушать полторы.

– Ну, не тонну, так кило.

– Вот кило – другое дело, а то тонну! Скажешь тоже…

– Не в этом суть! Я же говорю – у меня с харчками – беда… Ну, не харкается у меня с утра, хоть тресни. А если с вечера нахаркаешь – высыхает, ядрить его! С одним-то плевком не побежишь, засмеют.

– А сколько им надо? – интересуюсь я.

– Примерно полсклянки.

– Может, помочь? – я гляжу на Касьяна. – Скинемся всей палатой, плюнем по разу и все.

– А если узнают?

– Как узнают-то?

– Так это… Они же в микроскоп глядеть будут.

– Ну и пусть глядят? Что они там увидят? На плевках не написано, кто их произвел.

– Ну, не знаю… – тянет Касьян. Ему хотят помочь, но он боится. Вообще-то он неплохой человек, интеллигент в первом поколении и еду из тарелок не ворует, но большой трусишка. Пресмыкается перед Керосинщиком с Поводырем, лебезит перед уборщицами и докторами. Все бы ничего, но у него вечно плохие анализы, и мне его жалко. У всех у нас имеется как минимум по одной крупной проблеме, а у него их целый букет. И изотопная диаграмма подкачала, и камни в почках, и желчь какая-то не такая. Теперь вот еще с харчками незадача.

– Ну, ты смотри, если что, мы всегда поможем.

Касьян печально кивает. В его глазах тоскливые слезинки. Он ждет, чтобы мы ушли. Тогда он запрется в кабинке и наверняка заплачет. Это единственное, что спасает его в этом беспросветном месте, и мне жаль, что у меня не получается того же самого. Чудная штука, но я действительно разучился плакать. Настолько разучился, что теперь уже сомневаюсь – а был ли я вообще когда-нибудь на это способен.

Я бреду дальше, и мимо меня вразнобой шагает колонна больных. Как всегда их конвоирует дюжий санитар Миша. Больных он, конечно же, отловил в туалетах, – в пульманологическом все больные – злостные куряки, за что и гоняют их лишний раз на процедуры. У больных в руках скляночки – в левой с мочой, в правой – с плевками. Все это надо отнести в лабораторию к Антонине, плечистой медсестре, заведующей химлабораторией. Как следует покопавшись в прошлом медсестры, можно обнаружить несколько факультетов медучилища, скоротечный роман с завкафедрой и тройку не самых удачных абортов. Разумеется, все это только добавляет стервозности в ее без того не ангельский характер. Все мы знаем, что Антонина не любит детей и ненавидит завсегдатаев больниц. Без своевременной же сдачи анализов, по ее мнению, жизнь на земле была бы попросту невозможна. Антонина считает, что люди просто обязаны знать, какое множество вирусов и одноклеточных паразитов атакует их ежедневно. Кто не знает, тот враг, и незнание автоматически заносится в графу предательства. Поэтому конвоир Миша с особенной внимательностью следит, чтобы никто ничего не перепутал. С этими треклятыми анализами больные вечно норовят подгадить Антонине. То меняются посудой с более здоровыми, то разбавляют содержимое склянок водопроводной водой. Последней, кстати, заведует Толик-Маркиз. Он тоже больной, но знает секреты водопроводов и потому находится в нашем заведении на особом положении. Вода в больнице регулярно пропадает, и с той же регулярностью всполошенная медсестра Антонина прибегает в нашу палату за Толиком. С пониманием важности происходящего он неспешно и сосредоточенно поднимается с постели, шумно сморкается в платок и собирается в путь. Его торопят, похлопывают по спине, но он невозмутим. И столь же невозмутимым возвращается вскоре обратно в палату.

– Ну что, Толян, наладил?

– А як же!… – морщинистое лицо его строго. – Подшипники в насосе совсем ни к черту. Щас там фанерку подложил, полиэтиленом обмотнул. Денек-другой, глядишь, продержится. Так что пейте, шакалы, радуйтесь…

И мы пьем, фыркаем и отдуваемся. Словно верблюды, запасаясь водой впрок…

Пропустив колонну мимо, я возобновляю путь. Эта часть коридора напоминает западню. Глухой аппендикс, чаще всего погруженный в душную мглу. Мне слышится чье-то сдавленное рыдание. Тихонько крадусь к приоткрытой двери, осторожно заглядываю.

Бледный иссохший мужчина лежит на койке лицом вверх и бурно всхлипывает. Слезы сочатся через уголки глаз и, стекая, смачивают на висках реденькие волосенки.

– Господи! – говорит он вслух. – До чего же хочется! Хотя бы раз. Один только раз! Чтобы высоко-высоко над землей… Ну, почему? Почему это невозможно?!…

Мужчина смотрит на свои тонкие почти прозрачные пальцы и садится. Сомкнув руки ладонями, сует их между колен и неловко горбится.