– Кто так постели заправляет? Кто?! – заложив длинные, как у гориллы, руки за спину, Поводырь расхаживает по палате. – Это, брат, не постеля, это, брат гульфик в гармошку…

Саранг берет в охапку матрас, одеяло и простынь, громоздит на сетку кровати и начинает что-то из всего этого лепить. Поводырь бдительно смотрит на часы и по истечению должного времени, прыгает лягушкой к кровати. Брызгая слюной, он орет:

– Ты в армии был, шнур долбанный? Тебя постелю заправлять учили? Смотри, как надо, дуб стоеросовый!…

Некое подобие вихря обрушивается на мою кровать, и в считанные секунды из одеяла, подушки и простыни сооружается и впрямь нечто образцово показательное.

– Видишь, какая должна быть постеля?… А теперь все по новой!…

Постельные принадлежности опять летят на пол, и Саранг, утирая взмокший лоб, послушно шлепается на четвереньки, возобновляя процедуру заправки. Наверное, в другое время я бы вскипел, но сейчас во мне бродят мощные алколоиды, я гляжу на мир с умилением и готов прощать людям многое. Поэтому я отхожу в сторону и присаживаюсь на кровать безучастной ко всему темнокожей индианки. Не успеваю я открыть рот, как она тут же произносит:

– Не знаю…

Она действительно не знает того, о чем ее все спрашивают. Почему и каким образом ее положили в мужскую палату и мужское отделение – единственную женщину на сорок с лишним психов мужского пола. Но сегодня я спрашиваю ее о другом, и, чуть оживившись, она с удовольствием рассказывает, как, живя в родном городе, но, уважая при этом деревенское масло и молоко, научилась перемещаться в пространстве. Способ перемещения, как выяснилось, ей объяснил один заезжий физик. Ученый рассказал, что масса тела может переходить в энергию движения, и надо просто знать расстояние, чтобы не хватить лишку и не переборщить. Словом, любопытная дамочка попробовала, и у нее получилось. После каждого путешествия она теряла в весе всего два-три килограмма, что было вполне допустимо. Но в один из роковых дней она решила проехаться чуть дальше, дабы нарвать чудных, никогда ею невиданных кокосов, и оплошала. На энергию движения у нее ушел весь жир и какая-то толика ее мозга. Первое восстановилось довольно быстро, но со вторым возникли серьезные проблемы, в результате чего она и угодила сюда. Тем не менее, загореть в далеких землях девушка успела весьма основательно, за что и получила прозвище «индианки».

Мы продолжаем светски беседовать, но вскоре дикий вопль заставляет нас прервать общение. Саранг в истерике рвет и полосует мою простынь ногтями, а Поводырь, нависая над ним, методично лупит парнишку по затылку.

– Учись, гнида, заправлять постелю! Все равно заставлю! Даже если не хочешь…

– Вы что, братцы, сдурели? – Мотя испуганно натягивает на себя одеяло. Больше в палате никого нет, и я с улыбкой на устах совершаю великолепный прыжок, оказываясь у Поводыря на плечах. Поводыря с Керосинщиком я немного побаиваюсь, но что делать, если кромсают мою простынь, если морально увечат невинного? Поводырь ужасающе силен. Один раз я видел его в здешней душевой. Он сидел на лавочке, погрузив ноги в тазик с горячей водой и, не стесняясь нас, занимался самоудовлетворением. Этакий разжиревший приап с гигантским, напряженно подрагивающим фаллосом. Отчего-то именно фаллос меня тогда поразил больше всего. Как бы то ни было, но сейчас я, что есть силы, стискиваю колени и ладонями бью по ушам Поводыря. Он не плечист, как санитар Миша, но его сила более жестокая и первобытная, а населяющие его паразиты, должно быть, пережили рекордное количество мутаций. Иначе не сделал бы его Керосинщик своим главным помощником и телохранителем. Поэтому я бью резко, надеясь вывести этого робота из строя.

Первые секунды он ошеломлен и неподвижен, но вскоре приходит в себя, и я начинаю напоминать песика, по запальчивости вскочившего на загривок медведю. Палата кружится перед глазами, и я жулькаю пальцами чужие уши, стараясь усидеть и не сорваться. Удар следует за ударом, и дикий рев Поводыря сотрясает пространство. Противник всерьез намеревается расплющить меня о стену. Так я, в конце концов, и теряю сознание, не выпустив из рук ушей Поводыря, все с той же благожелательной улыбкой на устах…

Описать его не так уж просто. Кажущийся высоким из-за обширной лысины лоб поражает неправдоподобной гладкостью. На нем нет ни единой морщинки! Невыразительные глазки бесцветны и обычно прячутся за очками-пенсне. Плечики у него узкие, но жирные, пальцы кажутся много длиннее из-за крупных давно не стриженных ногтей. Добавить к этому портрету что-либо более существенное невозможно. Он – соглядатай, и, как всякий соглядатай, чаще всего невидим. Белый халат солидности этому человеку не добавляет. Тем более, что ни доктором, ни медбратом он не является. Соглядатая зовут Конрад Павлович, и официально он значится главным администратором нашего не слишком веселого учреждения. За глаза же его зовут Питоном, и откуда возникло такое имечко, я начинаю понимать только сейчас. Он пытает нас током, запрещает проводить голодовки и постоянно проверяет на тестах Гулиньша, в которых, по-моему, он и сам мало что понимает.

– Значит, вы считаете себя здоровым?

– Абсолютно.

– А почему голодали вчера?

– Обычная профилактика. Я привык. Каждую неделю голодаю по одному дню.

– Но зачем?

– Как зачем? Просто чищу организм. После этого я чувствую себя лучше, голова меньше болит.

– Если не болит, почему не дружите с Антониной? По-моему, вы ей нравитесь.

– Почему я должен с ней дружить? – я смущенно кошусь в окно. – Мне кажется, это дело сугубо добровольное.

– Добровольное? – глаза Конрада Павловича становятся абсолютно круглыми, нижняя губа совсем как у верблюда отвисает вниз, и я слышу самый настоящий шип. Сняв свои очечки, Питон бережно принимается протирать их замшей, и все время, пока он их протирает, я слышу все тот же змеиный шип. Не знаю уж, как шипят настоящие питоны – и шипят ли они вообще, но этот человек умеет шипеть долго и на одной заунывной ноте.

– Значит, говорите, добровольное… – шип прекращается, очечки вновь седлают переносицу, точно угадывая в дугообразную багровую вмятинку. – И вы считаете свое поведение нормальным?

– На все сто.

– А ваше здоровье…

– Мое здоровье меня тоже вполне удовлетворяет. Если не считать, конечно, нескольких гематом и сломанной переносицы. Но речь, как я понимаю, идет о других вещах?

– Ну, разумеется! Синяки, переносица – это все пустяки, дело, как говорится, преходящее…

Хорошенькие пустяки! Я осторожно касаюсь опухшей переносицы, нехорошим словом поминаю про себя Поводыря. Ударил меня этот гад крепко. Мог, кстати, убить, однако повезло. Все равно как в том анекдоте: попал под поезд и набил синяк. А с поездом – что? Да уж ясно! – синяками не отделался…

Между тем, Конрад Павлович извлекает из кармана платок и шумно принимается прочищать нос.

– Может, все-таки хватит упорствовать, Петр Васильевич? Подумайте! Я ведь вас не о физическом, – я о духовном здоровье спрашивал. К нам, знаете ли, просто так не попадают.

– Вот уж не согласен. По собственному опыту скажу, что к вам можно попасть из-за любого пустяка. У меня, скажем, в практике был такой случай: шел мужчина на работу и нашел сторублевую купюру.

– Что? Сразу сто рублей? – в глазках за очечками проблескивает интерес.

– Ну да, одной купюрой. Мужчина, конечно, порадовался, кефира купил, сыра с сушками. А когда возвращался домой, снова нашел сто рублей.

– Где же это он нашел? Я имею в виду, в каком месте? – Питон ерзает на стуле. Интерес его уже самый неподдельный. Оно и понятно, о жадности администратора, потаскивающего из больницы лекарства и хозяйственную мелочь, по палатам ходят легенды.

– Это не здесь, в другом городе.

– А-а…

– Но история на этом не закончилась. На следующее утро этот человек отправился на работу и нашел уже пятьсот рублей.