По крутой дуге, развернувшись головой вперед, я лечу, огибая психиатрическое отделение. Три этажа красного кирпича, замурованные каминные трубы, зарешеченные темные окна – все остается внизу. Я вижу, как вибрирует и содрогается здание от внутренних конвульсий. Кирпичи, словно живые существа, явственно шевелятся в своих цементных гнездах, но это уже агония. Партия остается за мной, и, дразня своих врагов, я облетаю дом стремительными кругами, поднимаясь выше и выше. Здание глазеет на меня десятками окон, все более сотрясаясь от внутренней дрожи, тщетно пытаясь оторвать свое многотонное каменное тело и взмыть за мной следом.

А далее начинается неописуемое. Крыша дома со скрипом приходит во вращательное движение, – дом разворачивается верхним этажом, словно пытается удержать меня в поле зрения. Я продолжаю лететь, а здание закручивается фантасмагорическим штопором, и крошащиеся кирпичи вылетают из его гнущихся стен, оставляя множественные уродливые прорехи. Помахивая строению рукой, я свечкой взмываю вверх, чем и приближаю роковой финал. С грохотом шиферная крыша съезжает набок, тяжело обрушивается на землю. В пыльных облаках оседают трубы, искрит проводка, и дом начинает разваливаться. Клубы красной пыли медленно расходятся в стороны, и мне начинает казаться, что это расплывается в морской воде кровь раненного чудовища…

В палате у нас появился новенький. Сексуальный гангстер Валера. Не из тех сердцеедов-гурманов, что смакуют нюансы, доводя предсердия жертв до болезненных фибриляций, а скорее из сердцеедов-проглотов, которые, один раз наевшись, тотчас охладевают к своим жертвам. Это не их лозунг, это их суть. Пересаживаться из седла в седло, вкушая, сравнивая и забывая. Паразиты, обитающие в таких людях, дьявольски живучи и неразборчивы. Любая пища идет им впрок, а в выборе жертвы они сомневаются не более секунды.

До Валеры наша индианка пыталась соблазнить Касьяна, но ничего у нее не вышло. Касьян поступал в свое время в медицинский институт и даже успел соприкоснуться с теорией эмбриональных состояний человека. На том, видимо, и тронулся. Он никак не мог поверить в то, что записанная одномерным кодом на ДНК генная информация способна воссоздать живое существо. С ужасом в голосе он толковал мне что-то о таинствах индукционного влияния поведения родителей на развитие зародыша, о несомненном существовании общечеловеческой памяти, о гиперстрессе младенца при родах. И когда индианка что-то такое нашептала ему, он пришел в неописуемую ярость.

– Как ты можешь? – вопил он, удерживаемый мной и Мотей. – Как ты можешь такое предлагать?! Еще великий Петруччи пытался вдохнуть жизнь в неживое. Ты хоть понимаешь, насколько это жуткий и сложный процесс? Знаешь ли ты, что в результате многоплодия зачастую происходит форменный каннибализм, и побеждает опять же сильнейший?!…

Словом, любви у них не получилось.

А вот Валеру индианке и уговаривать не пришлось. Этот сексуальный троглодит мгновенно разнюхал, где и что в больнице плохо лежит, и все мало-мальски принадлежащее к противоположному полу было тотчас сфотографировано его дубленой памятью. Думаю, он даже состряпал что-то вроде плана, первым пунктом которого значилась наша смуглокожая индианка, вторым – грудастая Антонина, а третьим и четвертым – все прочее женское население больницы. Правда, Антонину наш энергичный новичок несколько побаивался, но оттого приходил в еще большее исступление. Так или иначе, но, сложа руки, Валера не сидел. Уже через день в нашу грязненькую палату неожиданно заглянула принаряженная толстушка кастелянша. Крупная завивка, накрашенные губы и серьги в ушах делали ее похожей на цветастую матрешку, но Валерия это испугать не смогло. В итоге какой-то договоренности он сумел с ней достигнуть, поскольку с кипучей энергией кастелянша переменила белье на наших кроватях, вымыла пол и даже смахнула с люстры вековой давности паутину. Валерий, лежащий в эти минуты на кровати, самодовольно улыбался.

А к вечеру в палату заглянула со шприцем Антонина – непривычно строгая, с багровым маникюром и подведенными бровями. Никого уже не удивило, когда она прямо от порога направилась со своим шприцем к новичку. Разумеется, ее интересовала не моя, и не Мотина задница, и можно было не сомневаться, что в стеклянном брюшке шприца плещется нечто приятное и витаминное. Последние сомнения рассеяла ее грубоватая шутка:

– Ну что, женишок? Чай, кофе, меня?…

Ответить Валерий не успел. Видимо, ему мстили за соперницу индианку. Рывком перевернув ловеласа на живот, Антонина точно кинжал, всадила в него шприц. На несколько секунд мы деликатно прикрыли уши…

Как объяснял позже Валерий, вся его жизнь была сплошным бартером. Он жил для женщин, а они жили для него, и свой природный витамин он с выгодой для себя обменивал на те или иные блага жизни. Собственно, он и свихнулся, окончательно потерявшись среди женщин. В один прекрасный день (или ночь?) он разучился их различать, и все они стали для него на одно лицо. Разумеется, возникла путаница, начались скандалы и ссоры. С заявлениями на Валеру в компетентные органы обратилось сразу несколько десятков женщин, включая его дражайшую супругу. Сажать путаника не стали, решив поместить на пару месяцев в сумасшедший дом. Возможно, ему было здесь самое место. Широконосый, с неровным черепом и грязными ногтями, Валерий не казался мне интересным собеседником, и, тем не менее, он являл собой безусловную загадку. Женщины его действительно любили, и это было в высшей степени непонятно.

В туманном своем мирке я протирал наблюдательное оконце и, припав к нему, как к промороженному стеклу, с любопытством взирал на нашего нового соседа. Я искал в нем следы тайного обаяния и никак не мог их найти. Я пытался вообразить себя женщиной и взглянуть на новичка по-особому, но у меня ничего не получалось. Был Валерий плешив головой и шерстист остальными частями тела, ладонями, не сгибаясь, прикрывал собственные коленные чашечки, а два золотых зуба, как два гипнотизирующих зрачка, сияло навстречу всем приближающимся дамам. А еще он имел крупные уши, приплюснутый лоб и сложением напоминал средней упитанности шимпанзе. Словом, подивиться было чему, и обитатели палаты дивились.

Некоторое время на Валеру ревниво поглядывал Осип, но после того, как, поучаствовав в вечернем сабантуе, красавец Валера неожиданно отравился шпротами, настроение Осипа немедленно нормализовалось. Он понял, что сексуальный гангстер Валера при всех своих достоинствах все-таки ему не ровня.

Не знаю, как Осип умудрялся прятаться в больнице, однако по его словам давалось ему это без особого труда. Вентиляционные шахты, крысиные норы, тумбочки и шкафы в равной степени подходили в качестве убежища. Из объяснений Осипа следовало, что нормального здорового Отсвета, каковым он себя именовал, связать, забаррикадировать или запереть попросту невозможно. Правда, объяснял это Осип такими мудреными силлогизмами, что проще было вернуться из сфер метафизики в область земного примитивизма. И получалось, что в реалиях у него также имелись все шансы схорониться среди больничного хлама. То есть, возможно, в чем-то хвастунишка Осип и преувеличивал, но проверить подлинность его историй мне попросту не представлялось возможным.

Как бы то ни было, но после моей недавней стычки появляться в палате ему явно не стоило. Я не боялся Валеры, Касьяна или Моти, был абсолютно спокоен за дедушку Филю, но ручаться за лояльность Керосинщика или Поводыря, конечно же, не мог. И потому с Осипом нам приходилось отныне встречаться в подсобном помещении возле кухни, где хранились двадцатилитровые молочные канистры и громоздились дощатые ящики из-под рыбных консервов. Запахи здесь царствовали еще те, но именно из-за них, никто из посторонних носа сюда не совал.

На этот раз ноги мои подкашивались, голову сладко кружило, и до заветного уголка я едва доплелся. Наверное, головокружение и не позволило мне заметить сразу мужчину, прикорнувшего у стены. Добрую минуту я переводил дух и усмирял бешеную пляску огненных колец перед глазами. Между тем, мужчина уже стоял на ногах и странно перетаптывался, словно не решаясь ко мне приблизиться. На голове его красовалась клоунская кепка, вокруг шеи на манер шарфа было повязано вафельное полотенце. Поскольку я продолжал приваливаться спиной к косяку, он, в конце концов, решился подойти первым. На это тоже стоило посмотреть, поскольку приближался он ко мне странной поступью – два шажочка вперед, один назад. При этом двигался он словно морской конек – то спиной, то передом, то боком. Впрочем, подойдя ко мне, представился он вполне радушно: