Когда ему казалось, что я его слышу, он ласково обещал организовать мне скорую лоботомию — операцию иссечения нейронных связей между правой и левой половинами мозговых полушарий, что прекращает шизофрению и одновременно убивает личность. Лучший способ борьбы со всеми болезнями! — восклицал он сладострастно. — Лечить мигрень надо не цитрамоном, а топором! В крайнем случае — скальпелем…
Все, чем я мог ему возразить, это лишь натужным сморканием, в результате чего окровавленные турындочки порой пятнали его белоснежный халат и на какое-то время портили администратору настроение.
Несколько раз в сопровождении подозрительных личностей объявлялся господин Бъель. Подозрительные личности рассаживались вокруг меня и сосредоточенно разворачивали на коленях объемные папки. С самым серьезным видом Бъель начинал задавать мне несуразные вопросы — о семье, о родителях, об увлечениях молодости, о моем отношении к бронзовым статуэткам Ванессийского бога Будды. Я болтал первое, что приходило на ум, рассказывая о своем кровном родстве с ткачом Лудом и Иоахимом Мюратом, о генерале Ли, прилетавшим после капитуляции южан на мои крестины, о тайных изобретениях, которые я хранил до поры до времени в кладовой, не показывая человечеству, и о сорока женщинах, с которыми я делил ложе в течение своей жизни. Я особо подчеркивал, что из этих сорока, я не любил только двух или трех. Все прочие в той или иной степени вдохновляли меня если не на подвиги, то на жизнь. Весь этот бред, пыхтя от усердия, мои посетители протоколировали в свои папки. Бъель осторожно пытался выспрашивать и об открытых мною паразитах, но действие наркотиков прошло и я вновь контролировал себя в полной мере. Каким-то внутренним органом (печенкой или селезенкой?) я обостренно чувствовал, что болтать о паразитах в этом месте не следует.
Случались, впрочем, и паузы, когда меня оставляли в полном одиночестве. Один раз я даже нашел в себе силы подняться. Однако сумел дойти лишь до двери. В голове обморочно зашумело, и я рухнул на пол. Рухнул, надо сказать, крепко. Что называется — со звоном. Точно колокол, сброшенный моим тезкой, Петром Первым, приказавшим переплавить колокольное многоголосье в многоголосье пушечное. К слову сказать, именно в этом падении я увидел самый дурной из своих кошмаров. Земля полыхала подо мной и содрогалась, тучи сходились отовсюду, свивая вокруг головы беспокойное ожерелье. Сквозь пыльное марево внизу угадывался незнакомый город. Вернее, его руины. Фигурки людей напоминали мириады рассыпанных тут и там запятых.
Выбравшись, наконец, из кипящих клубов плазмы, я разглядел, что исполинской грибной шляпой над землей разрастается ядерная жуть. Как все чужое и инородное, она завораживала взор. Наверное, я мог бы смотреть на нее часами, но еще ближе наблюдался результат ее появления — развалины некогда освещенных электричеством и заселенных людьми домов. Кровь спеклась на тротуарах темной коркой, по улицам, покачиваясь, бродили лишенные кожи существа. Даже выть от боли они уже не могли, — голосовые связки выжег все тот же безжалостный огонь. Так или иначе, но ужас мой был таков, что следовало поскорее приходить в себя. Жар продолжал проливаться на землю, добивая раненых, а тела убитых превращая в мумии. Тут и там на стенах домов я видел черные, обугленные силуэты. Это было все, что осталось от некогда стоявших здесь людей. Они даже не сгорели, они попросту испарились. Есть мера человеческому отвращению, и подобных картин я просто не желал видеть. Переступив ГРАНЬ, мы рискуем перестать быть людьми, ибо за этой гранью ничего человеческого уже нет. Там либо животная паника, либо безумная ненависть…
Я не очнулся в полном смысле этого слова, но все-таки большей своей частью сумел вернуться в мир. Кроха сознания еще витала над обломками небоскребов, однако сквозь ресницы я уже мог рассмотреть беленый потолок, а слух пусть и с некоторым трудом, но начал воспринимать окружающие звуки.
Первое, на что я обратил внимание, это на то, что потолок заметно подрагивает. Впрочем, никаким землетрясением здесь не пахло, — это пинал меня под ребра подкравшийся Поводырь. Сбросив меня с кровати, он периодически плескал в мое лицо чаем и снова с остервенением работал правой ударной ногой. На побои я по-прежнему не реагировал, и пинать он меня скоро перестал. Какой интерес бить жертву, если она отказывается реагировать? Кроме того, исчез главный заступник Поводыря, и без Керосинщика он малость присмирел.
Надо сказать, что Керосинщика успели хватиться еще вчера, в день моей операции. Его искали везде, но по сию пору так и не сумели найти. Я, разумеется, кое-что знал, но предпочитал помалкивать. Операционный мой бред по-прежнему стоял перед глазами, но пытаться связать случившееся с галлюцинациями я все еще не осмеливался, а недавние рассуждения Павловского о реальности варанингё, чурсхэ и прочих колдовских странностей, по-прежнему, казались полнейшей чепухой. Хотя… Иные из моих снов действительно получали престранное продолжение. Однако от мыслей о колдовстве я был все еще достаточно далек. Проще было поверить в совпадение…
Дождавшись, когда Поводырь выйдет из палаты, дедок Филя и конопатый Саранг кое-как перенесли меня на кровать. Кто-то из них тут же спроворил утку, а в ладонь мою сунули таблетку Пенталгина. Я благодарно кивнул. Удивительное дело! В самых разнузданных ситуациях в людях продолжало теплиться человеческое. Пожалуй, из подобных открытий и состоит главная ветвь нашей жизни. Все прочее уходит корнями в землю, в перегной и желудки червей. С квартирами, толстыми кошельками, мебелью и Тенью, столь не любимой Осипом. Остается лишь то, чему должно оставаться, — вот вам и вся технология загробного существования! Душе суждено жить памятью вещественной, но никак не материальной. И, увы, ни красивая одежка, ни лакированные лимузины, ни величественные дворцы искомой душе абсолютно не требуются. Как хрестоматийной козе хрестоматийный баян.
И было еще одно маленькое чудо. Какое-то время мне удалось побыть Осипом. Я не очень понимал, как это произошло, но, видимо, душе тоже порой становится душно в собственном теле. Ну, а мой пронырливый Отсвет против такого хулиганства особенно не возражал. Маленький мой друг снова пребывал в кабинете Питона и прямо сквозь стекло запертого шкафа одну за другой вынимал толстые книги. Что-то он в них искал, а значит, искал и я. Но нам попадалось все время что-то не то, хотя о «том» я также имел весьма смутное представление.
«…Сердечная блокада есть ни что иное, как сбой сердечного импульса, асинхронный его разброс, вызванный неполной проводимостью одной из трех ножек пучка Гиса или другой части ствола. Объяснение — в пострадавших „быстрых“ клетках, проводящих импульс. Уменьшается величина мембранного потенциала покоя, скорость деполяризации падает, и „быстрая“ клетка начинает вести себя, как „медленная“. Пример обратного
— так называемая экстрасистола — ускоренное проведение импульса посредством клеток желудочков…»
Рука Осипа прижималась к груди и вслушивалась в бьющий по ребрам пульс, пытаясь распознать экстрасистолу и блокаду. Я принимался листать дальше и натыкался на еще более пугающее:
«…Причина инфаркта миокарда — закупорка или тромбоз коронарных артерий, в результате чего прекращается кровоснабжение миокарда. Спазм сердечной мышцы влечет за собой частичное омертвение тканей, создает зоны непроводимости, еще более усиливая блокады. Именно узел миокарда управляет сердечной мышцей, превращая его в периодически возбуждаемый орган, создавая рефракторные паузы…»
Вырвав эту страницу, Осип выудил из папки медицинскую карту Поводыря и вклеил страничку с болезнью в самый конец. Совершив эту загадочную процедуру, Осип поставил книгу на место, мелкими шажочками направился к столу Питона. В эту самую секунду из замочной скважины выбрался его усатый питомец, и секретный ящичек сам собой полез наружу. Осип, не мешкая, погрузился в его нутро с руками и головой. Зазвенели склянки с лекарствами, зашуршали бумажки. Мне очень хотелось посмотреть, что именно Осип собирается делать, но меня вновь вынесло из его тельца, потянуло куда-то назад.
