Маркус ни черта не упускает. Его глаза проницательны, и хотя он не отводит от меня своего жесткого взгляда, что-то подсказывает мне, что он может прочитать каждую мою мысль и намерение, как будто они написаны на моем лице.

Мое сердце бешено колотится от страха, и я быстро понимаю, что эти три брата никогда не устанут мучить меня. Они никогда не устанут пробираться в мою камеру и наблюдать, как я боюсь за свою жизнь.

Я их игрушка. Я их дерьмовое развлечение, и выхода нет.

Они никогда не откажутся от игры, особенно когда моя реакция на их дерьмовые пытки показывает, что для них это того стоит. Если бы только я была способна не реагировать, и спокойно относиться к их дерьму, что это даже не выводило бы меня из себя. Тогда, возможно, им наскучили бы попытки, и они оставили бы меня в покое. Я сомневаюсь, что они когда-нибудь отпустят меня, поэтому мой выбор — быть настолько скучной, чтобы они вообще забыли, что я здесь, или покончить с собой быстро и тихо.

Теперь это моя жизнь. Это не просто игра, в которой мне морочат голову, это игра на выживание, и приз — мой рассудок.

Возможно, моя жизнь всегда была игрой на выживание. Я боролась задолго до того, как мой отец разграбил мой дом и продал меня этим животным. Я не упустила ни одного большого приключения в своей прежней жизни, и никто не оплакивает мое внезапное отсутствие. Но, по крайней мере, я знала, как выжить в той скудной жизни, которую я создала из ничего, не высовываясь и надрывая задницу. Но здесь? Откуда мне знать, как жить в таком мире, как этот? Я едва дышу.

Маркус отталкивается от стены и шагает ко мне, как лев, выслеживающий свою добычу, пока его голени не упираются в край моего матраса. Он протягивает руку, и прежде, чем я успеваю вздрогнуть, его большой и указательный пальцы хватают меня за подбородок и заставляют посмотреть ему в глаза.

— Намного лучше, — рычит он, его тон словно ножом вонзается мне в грудь.

Гнев разливается по моему телу, и, совершенно забыв, что мой новый план атаки — притвориться, что мне надоела их чушь, я взмахиваю рукой и отталкиваю его запястье от моего подбородка.

— Не прикасайся ко мне, черт возьми, — рявкаю я, вскакивая на ноги на матрасе и смотрю ему в глаза.

Его голова наклоняется в той странной, немного ебанутой манере, из-за которой он и его братья кажутся еще более ненормальными, чем обычно, и он наблюдает, как я отрываюсь от стены и подхожу еще ближе. Я прищуриваю глаза от ярости, переполненная болезненным осознанием того, что я всегда была гребаной пленницей. Сначала моего отца, потом изолирована жизнью в моей однокомнатной квартире, а теперь у этих трех мужчин.

— Ты не имеешь права прикасаться ко мне, — рычу я, принимая ту же темноту, которая, кажется, плавает в глубине его глаз. — Ты, блядь, не имеешь права прикасаться ко мне. Это ясно? Ты свинья, гребаное животное.

Его глаза вспыхивают, и на мгновение я боюсь, что зашла слишком далеко.

— Напротив, — говорит он мне, этот глубокий медный тон отражается от стен. — Ты моя, и я могу делать все, что, черт возьми, мне заблагорассудится.

Я тяжело сглатываю и прижимаю руку к его груди, прежде чем оттолкнуть и заставить его отступить. Я спрыгиваю с матраса и встаю перед ним, чувствуя себя гребаным котенком, противостоящим бесстрашному льву и пытающимся зарычать.

— Черта с два, — говорю я ему. — У тебя есть две гребаные секунды, чтобы утащить отсюда свою задницу, прежде чем я разорву ее на части. Я не раздвину ноги ни для тебя, ни для твоих долбанутых братьев, так что тебе лучше свыкнуться с этой мыслью сейчас, потому что тебе чертовски не понравятся последствия, если ты снова попытаешься дотронуться до меня руками.

Губы Маркуса дергаются, а его глаза раздраженно сужаются, прежде чем он поднимает руку и обвивает вокруг моего горла, его большие пальцы практически касаются моего затылка, но каким-то образом все еще позволяют мне дышать. Все мое тело сотрясается, когда он поднимает меня прямо с гребаного пола и прижимает спиной к холодной каменной стене.

Он наклоняется ко мне, и я делаю глубокий вдох, вдыхая его запах со всех сторон. Его глаза задерживаются на моих, прежде чем медленно опускаются вниз по моему телу и осматривают тонкие изгибы, все еще одетые в черное шелковое платье его покойной матери.

Он подходит все ближе и ближе, и волоски на моих руках встают дыбом, когда меня пробирает озноб.

— Какой могучий лай для такого маленького щенка, — бормочет он как раз перед тем, как его язык высовывается и обводит полную нижнюю губу. — Скажи мне, на что похож твой укус?

Я борюсь с его смертельной хваткой, отчаянно пытаясь вырваться или, по крайней мере, увеличить расстояние, между нами, но это бесполезно. С таким же успехом я могла бы быть в цепях; настолько сильна его хватка.

— Пошел ты, — рычу я, стискивая челюсти, когда гнев и разочарование берут надо мной верх.

Его глаза возвращаются к моим, и интерес в них заставляет мой желудок сжаться от беспокойства.

— Ты закончила?

Его дерьмовый тон предполагает, что у меня что-то вроде истерики, и я смотрю на него в замешательстве.

— Закончила? — Я огрызаюсь на него в ответ, поднимая руки и хватаясь за его крепкую, как тиски, хватку вокруг моего горла. Я впиваюсь ногтями так сильно, как только могу, пытаясь оттащить его, и на краткий миг могу поклясться, что по его телу прокатывается мерзкое удовольствие.

— Пока вы, ублюдки, держите меня взаперти в своей гребаной маленькой камере пыток, я никогда не закончу.

Наконец до него доходит, он отпускает меня и опускает руку, но не отходит с моего пути, удерживая меня в ловушке своего большого, подтянутого тела. Он не произносит ни единого чертова слова, только странно наклоняет голову и смотрит на меня, как будто представляет, как весело будет высосать из меня жизнь.

Я проглатываю комок в горле и прижимаюсь ближе к стене, отчаянно нуждаясь в пространстве, между нами, поскольку его порочно опьяняющий аромат начинает дурманить мне голову. Я имею в виду, черт возьми. Помимо того, что он выглядит как маленькое коварное лакомство, почему от него так чертовски вкусно пахнет?

— В чем дело? — Спрашиваю я, отчаянно пытаясь разговорить его, а не оставлять пялиться на мое тело, как на очередное блюдо. — Почему ты не можешь просто отпустить меня? Я сыграла в твою маленькую дурацкую игру. Ты преследовал меня по гребаному замку со своими чертовыми собаками. Ты уже унизил меня. Ты похитил меня и заставил участвовать в каком-то ебаном званом ужине. Разве я недостаточно настрадалась? Я не заслуживаю этого дерьма. Просто отпусти меня уже.

— Волки, — уточняет он. — Мы преследовали тебя с нашими волками, а не собаками.

Я непонимающе смотрю на него.

— Ты что, издеваешься? Это та часть моего комментария, которую ты решил прояснить? Волки, а не собаки? Ты, блядь, в своем уме? Что с тобой не так?

Его губы кривятся в нездоровой ухмылке за мгновение до того, как его тон понижается, густые, глубокие вибрации мгновенно напоминают мне, что Тарзан — маленький сукин сын, который оставил меня с худшим недотрахом, который только можно себе представить.

— Детка, ты даже представить себе не можешь, какие ебаные вещи творятся в моей голове.

Я тяжело сглатываю, мое сердце колотится, подстраиваясь под быстрый бой барабанов, доносящийся сверху и вызывающий всевозможный хаос в моей груди. Я сжимаю руки в кулаки. Я должна испытывать полное отвращение к этому психу, а не возбуждаться. Трахнувшись с таким парнем, как Маркус ДеАнджелис, я наверняка заработала бы билет в ад в один конец. Кроме того, у него настолько все в не порядке с головой, что он, вероятно, сначала убьет меня, а потом трахнет.

Я выбрасываю эту мысль из головы. Почему я вообще думаю об этом? Что со мной не так? Я не должна рассматривать возможность переспать с одним из трех моих неизбежных убийц. Я должна думать о выживании или придумывать способ отсрочить свою безвременную кончину, потому что давайте посмотрим правде в глаза: как только они закончат со мной, они сразу же вернутся туда и заберут какую-нибудь другую бедную девушку, чтобы уничтожить.