Что же до Марка, то он начал сомневаться, что удобный момент вообще подвернется. Он молчал и пытался понять, как он мог упустить все, что указывало на измену Фридриха, мимо глаз. Кредит доверия к нему был настолько большим, что даже под действием «Сдвига» он посчитал, что вероятность измены была ничтожно мала. Как бы там ни было, от отца им нужна какая-то информация. И Марк не собирался помогать им ее получить.

– Мы все равно ее найдем, Алекс, – рявкнул Рональд, кивая Рэму, что уже стоял над Марком с тесаком наготове.

Рэм положил Марка на живот и вспорол костюм, оголив спину. Затем он коснулся кончиком лезвия кожи на затылке и резко провел вниз, вдоль позвоночника. Лезвие скользило по кости.

Марк молчал.

Кровь брызгала на Рэма, пачкая его светлые волосы и рубашку. Закончив с очередным порезом, он наклонился к искалеченной глубокими ранами голове Марка.

– Знаешь, что, Марк? Все, что было твоим, станет моим, – прошептал Рэм ему на ухо. – Твое положение, твое будущее, твоя невеста. Я повеселюсь с этой девкой за нас двоих, не переживай. Я заберу все, что ты любишь.

Он продолжал разрезать плоть.

– Ты ошибка в истории клана, и я ее сотру. Рэмингтон Ротт-Белецкий. Хорошо звучит, скажи?

Марк молчал.

В то же время Рональд, в очередной раз ударив брата по лицу, не умолкал:

– Одно слово – и это закончится. Пожалей моего племянника, Алекс! Просто скажи, где она?

Алекс втянул воздух и сквозь боль произнес:

– Она мертва.

Он до сих пор не был уверен в том, кого перед ним пытают. Сила его воли была железной, когда дело касалось его самого, но он прекрасно понимал, что если услышит хотя бы одно слово от Марка, то может не выдержать. Он даже думать не хотел, что там сейчас действительно Марк.

Раздался еще один удар, за которым последовал крик:

– Ложь! РЭМ! ЗАСТАВЬ ЭТОГО УБЛЮДКА ОРАТЬ!

Рэм перевернул Марка лицом к отцу, заставив посмотреть на того.

– Знаешь, Марк, от смерти можно побегать, когда у тебя есть ноги. Твой папа уже никуда не убежит, – Рэм глянул на Алекса, вместо ног у которого были лишь два обрубка, в нескольких местах затянутых жгутами. – Но ты еще можешь. Просто скажи «Хватит» – и я остановлюсь.

Марк молчал.

– Ты сделал свой выбор, – Рэм раскрыл сумку и показал Марку ее содержимое. – Хотя я в любом случае распилил бы тебя на лоскуты, гнида. Я начну с мышц, потом дойду до костей. И не беспокойся, все это время ты будешь в сознании. Когда я закончу, ты не сможешь кричать, даже если захочешь.

*** Марк лежал на спине; его голова была повернута набок. Он смотрел на тело мертвого отца пустым взглядом. Некогда красивое, мужественное лицо было до неузнаваемости обезображено.

Они пытали их одновременно. Отец ушел первым, так ничего им и не сказав. Он держался до последнего. Когда тот умер, Говард ушел, а Рональд вместе с сыном Рэмом решили продолжить с Марком. Просто так.

Сколько это длилось? Час? Два? Но в конце концов это им надоело – неинтересно резать того, кто никак не реагирует.

Сейчас комната была пуста. Все покинули ее, оставив Марка одного.

Хороший момент, чтобы сбежать? Не совсем.

Сейчас он бы даже не уполз. Его руки лежали в паре метров в одной стороне, ноги – в другой. Марк представлял из себя искалеченный обрубок в обрывках ткани, затянутый большим количеством жгутов. С него срезали чуть ли не каждый сантиметр кожи. Там, где надо, раны прижгли; ему что-то вкололи, отчего он даже не мог потерять сознание. Нетронутыми оставались только глаза, выделяющиеся на фоне кровавого месива, в которое превратили его лицо.

«Чтобы он все видел», – произнес его родной дядя Рональд.

Они хотели вогнать его в неописуемый ужас, довести до безумия, но все это время он боялся лишь одного – умереть. Он сомневался, что когда проснется, разум без навыка «Сдвига» выдержит осознание произошедшего. Еще ничего в жизни его не пугало так сильно, как мысль о том, что ему предстоит пережить после воскрешения.

Марк – или, скорее, части его тела – лежали в окровавленной комнате. Он считал минуты, проведенные в агонии. На цифре «семь» дверь в комнату распахнулась, и перед глазами парня показалась пара ног. Фридрих вошел внутрь и окинул пространство болезненным взглядом.

Следом за ним вошла группа из пяти человек, одетых в белую защитную одежду. У кого-то в руках были контейнеры, у кого-то – принадлежности для уборки, а у кого-то черные мешки. Фридрих тяжелым взглядом наблюдал за тем, как они собирают и упаковывают тела.

В какой-то момент он подошел к Марку и печально посмотрел на то, что осталось от некогда близкого ему человека, которого он защищал на протяжении последних 18 лет. Он был хорошим мальцом, смышленым. На сердце главы службы безопасности стало еще тяжелее, хотя казалось, что это уже попросту невозможно.

Он достал пистолет.

– У меня не было выбора, – словно с мольбой произнес он.

Марк молчал.

Раздался выстрел.

Я открыл глаза в пустом поезде. Мы мчались так быстро, что за окном было невозможно рассмотреть ровным счетом ничего. Однако я и не пытался. На самом деле мне было все равно.

Непроглядной холодной тьмой на меня нахлынуло чувство одиночества, в горле встал ком. Я один. Эта мысль часто пробиралась ко мне в голову, диким вихрем взметая тоску, которую мне временами удавалось не замечать. Но до этого момента я не осознавал, как сильно заблуждался. Потому что настоящее одиночество безжалостно. Оно не знает полумер и не оставляет пространства для домыслов.

Затем я посмотрел вперед – и тьма расступилась.

Передо мной сидел отец.

Он выглядел гораздо моложе, чем когда я видел его в последний раз. Совсем как в моих детских воспоминаниях. Как тогда, когда все было проще. Легкая щетина и задумчивый взгляд – ровно такие, какими я их запомнил, когда мы играли втроем с мамой.

– Марк… – произнес он полушепотом.

Почему-то на глаза навернулись слезы, которые я не смог сдержать.

Я сорвался с места и крепко обнял его, уткнувшись лицом в его грудь. Помню, в детстве она казалась мне необъятной. Знакомый и родной запах – сигарет, пота и слегка выветрившегося одеколона.

– Наверное, я плохой отец… – он гладил меня по голове, как когда-то в детстве.

Хотелось кричать: «Ты не плохой отец! Это я плохой сын».

– Ты уже такой взрослый… – он смотрел на меня, улыбаясь. – Я горжусь тобой.

Я не заслуживаю этих слов. Я разочаровал тебя, подвел. Я хотел быть тем, кем бы ты мог гордиться. И не смог.

Но отец улыбался, глядя на меня и поглаживая по голове.

Я хотел показать, что, несмотря на свою слабость, я все равно чего-то стою. Показать тебе, что я могу отвечать за свою жизнь. Я знал, что ты это уважаешь в людях больше всего, и боялся, что во мне ты так этого и не рассмотришь. Я не смог сказать тебе об этом вслух.

Он лишь посмотрел мне прямо в глаза.

Почему он должен уйти так рано?

Я хотел побыть с ним дольше. Я хотел поговорить с ним. Я хотел рассказать все, о чем молчал многие годы. В конце концов, я хотел остаться с ним здесь.

Но внезапно поезд остановился. Отец крепко обнял меня – крепче, чем когда-либо раньше.

– Я люблю тебя, сынок, – я не слышал этих слов восемь лет.

– И я тебя, – выдавил я в ответ сквозь вновь подступающие слезы.

Он встал, в последний раз посмотрел на меня и вышел на станции.

Я смотрел ему в спину, понимая, что я больше никогда не смогу сказать ему этих слов; я больше никогда не смогу услышать от него этих слов.

Вместе с отцом ушел свет. Я снова остался один в кромешной темноте.

Поезд был пуст. Мы мчались так быстро, что за окном было невозможно рассмотреть ровным счетом ничего. Однако я и не пытался. На самом деле мне было все равно.

Свет мощной фары поезда разрезал темноту. Те немногие пассажиры, которые ехали в нем, по большей части не спали.