Следующих мы создали, учтя ошибки с первыми. Вторых мы сотворили, чтобы те могли жить под землей и добывать магический минерал. Сначала они очень быстро погибали, но вскоре сей минерал стал частью их тел, отчего они и сами стали способны творить магию. Третьих же мы сделали устойчивыми к солнцу, чтобы те могли собирать его свет в наши магические зеркала. Суровая жизнь сделала подземных агрессивными, и мы начали использовать их в качестве надсмотрщиков и палачей. Им покорялись небесные молнии, и небесные молнии способны были обездвижить любое орудие.

Четвертых мы сотворили для самой грязной работы в полях и на мельницах, дав им короткую жизнь, но большое рвение в размножении.

Так мы окружили себя орудиями. Но на этом мы не остановились. Мы стали их богами по праву первых отцов над детьми, и они не могли противиться нашей воле. Они молились нам в храмах, как мы некогда молились нашим богам. Пока сами не заняли их место.

Мы заняли место богов, и те прокляли нас. Прокляли слепотой, гордыней, бесчувственностью к своим творениям. Мы делали их все сильнее и все жальче одновременно, чтобы самим казаться великими богами на их фоне. Мы полагали их бесчувственными разумными куклами, лишенными души. Мы ошибались. Бесчувственные куклы не способны восставать.

Возможно, я забегаю слишком далеко и объясняю все слишком путанно. Простите мне это прегрешение, ибо пишу я в минуту великой скорби. Мой город, великий Лилеон, скоро сравняется с землей, и некому будет плакать над нашими останками. Орудия спешат стереть с лица земли любое напоминание о нашем присутствии. Они мечтают забыть, что были когда-то созданы нами. Они не хотят поклоняться бездушным богам, которым нет никакого дела до их страданий. Они придумали себе новых.

Я и сам внес лепту. За свою долгую жизнь я создал множество скульптур в Лилеоне, подписав их своим именем, дабы остаться в истории. Лучшее свое творение я поставил на центральной площади. Я назвал его: «Три лика власти». Трое стоят они: шестикрылый, шестирукий и дева, но я придал их ликам очертания орудий. Когда орудия стали поклонятся изваяниям, я переполнился тщеславием. Я думал, что наконец стану частью чего-то великого. Что лучше, чем быть богом для наших рабов? Теперь я понял, что нельзя было давать орудиям самим выбирать, кого боготворить. И что в этом есть высшая справедливость.

Но хуже всего стало, когда мы натравили на них молнии агрессивных…»

Чем дальше читал Мельхиор, тем сильней менялся в лице. Слушающие бледнели, но молчали. Бенито Кальдерон смотрел на Терция и только на него, и лицо его медленно превращалось в карикатурную маску злого божества из уличных пьес. Терций смотрел в ответ и улыбался. Да, пришлось заплатить большую цену, пришлось многое перетерпеть, и боль была невыносима, но правда, которую пытался скрыть Кальдерон, выплеснулась наружу.

Когда Мельхиор смолк, с удивлением и растерянностью разглядывая переведенные свитки, Терций продолжил:

— Специалисты по языку джаалдаров могут перепроверить текст. Перевод не искажает смысла. Все мы: и я, и темные эльфы и вы, Ваше Высочество — гомункулы джаалдаров, а наши боги — образы, придуманные художником тысячи лет назад.

— Я не могу принять это… — начал было принц, но тут, забыв о любых последствиях, закричал Бенито Кальдерон:

— Великий Ткач незыблем! И мы не можем быть гомункулами! У нас есть душа, а у гомункулов ее нет!

— Не смейте перебивать меня! — грозно крикнул Мельхиор. — Иначе я удалю вас отсюда! — Он более спокойным тоном обратился к Терцию: — Ваша шокирующая правда слишком похожа на вымысел с целью защитить собственную шкуру, господин Веласко. Мне очень сложно представить, что я гомункул.

— У меня есть одно неоспоримое доказательство. Амико, пожалуйста, подойди ко мне.

Один из делегации темных эльфов вышел вперед. Он скинул кружевную мантилью, обнажая лицо. Яркие сиреневые глаза пылали на темно-серой коже.

— Все вы знаете моего гомункула Амико. Вы знаете, как он выглядел. Однако после обретения свободы и пары ударов молнии он преобразился. Теперь ярко проявились его кровные черты исталдара и дроу, а его характерные черты гомункула испарились. Так и все мы когда-то преобразились, перестав быть просто орудиями. Свобода воли отличает нас от гомункулов? Амико сейчас обладает свободой воли. Душа отличает нас от гомункулов? Рамон просил прощения и с облегчением принял смерть. У него была совесть, а наши жрецы учат, что совесть — голос нашей души. И я понимаю ваш страх. — Терций обвел взглядом всех присутствующих. — Ведь если мы гомункулы, есть только два вывода, и оба скверные. Либо у нас нет никакой души, либо мы сотню лет издевались над теми, кто имел такую же душу, что и мы. Но я хотел бы показать и хорошее. Например, что разница между людьми, иста и эльфами не так уж и велика. Наши предки когда-то были рабами и уничтожили джаалдаров, пожелав забыть о своем прошлом. Забыв о своем прошлом, мы поспешили допустить те же ошибки: создавать и эксплуатировать жизнь, истощать землю и превозносить себя над другими. Давайте на мгновение забудем о наших различиях и сделаем первый шаг друг к другу.

Терций кивнул Физалису. Тот поклонился Мельхиору, вышел вперед и произнес перед обомлевшими заседателями:

— Вы знаете меня, как гомункула Его Высочества. На самом деле я эльф. Меня зовут Авартон Элтеарн, и я — один из лидеров Белого Солнца. Я вышел из тени только потому, что верю сказанному в этих свитках. И я готов помочь народу темных эльфов… если тот готов помочь моему народу.

***

Терций стоял на пристани, поставив ногу на швартовый пал. За его спиной дроу-матросы суетились, снаряжая «Шриэл» в долгую дорогу до Вечной Ночи. Терций не взял с собой ни единого сундука вещей и оставил всех слуг на попечении вдовы Масиаса. Он отправляется в очередное изгнание. Онте может отпустить ему все грехи, кроме измены. Как еще назвать то рвение, с которым он стоял грудью за богомерзких дроу? Та еще ревнивая стерва, это ваше человечье королевство. Лживая себялюбивая дрянь. Почему его вечно тянет на таких? Терций улыбнулся этой мысли и поморщился от очередного приступа боли.

Как и в прошлое изгнание, его никто не провожал. Даже верного Амико больше не было рядом.

Они расстались сразу после суда. Долго смотрели друг на друга, словно старясь запомнить каждую черту, а потом Терций сказал:

— Ты свободен. Живи своей жизнью. Я благословляю тебя… теми богами, что еще есть на земле и на небе.

Амико с грустью и беспомощностью смотрел на него, но оба знали, что пришло время расстаться, как и каждому мальчику приходит время становиться взрослым.

— Ты уже знаешь, что будешь делать? — спросил его Терций.

Амико немного подумал, а затем ответил:

— Хочу посмотреть мир. А еще, чтобы гомункулы перестали быть рабами. Пока не знаю, с чего начать.

— У тебя все получится. С непривычки свобода может пугать, но скоро ты привыкнешь и поймешь, какое же это благо — самому нести за себя ответственность.

Они тепло обнялись, и Амико ушел. Растворился среди улиц города, укрывшись под черной мантильей.

На пристани не было и Чарны. Она удалилась вместе с посольством. Напоследок взглянула на Терция, но ничего не сказала, словно не было между ними этого безумного приключения. Что ж, дроу мастерски умеют перешагивать через других и отбрасывать ненужные эмоции.

Физалис-Авартон попрощался с Терцием еще в зале суда.

— Теперь мне много дней и ночей не сомкнуть глаз, — вздыхал эльф, когда они с большим удовлетворением наблюдали за арестом Бенито Кальдерона и Альваро Молины. — Работа началась, и я благодарен вам… но не смогу проводить. Надеюсь только, что вы сможете перебороть яд и пережить путешествие. И вернуться, когда Онте снова будет в вас нуждаться.

— Я не вернусь, — задумчиво ответил Терций. — Я вырос здесь и много лет считал Онте своим домом, но эта любовь не взаимна. Пора перестать бегать за миражами и вернуться туда, где я всегда был нужен.

— Можем отплывать, — сказала за спиной госпожа-капитан.