– В гостиничный и паломнический корпуса вместе с кельями поместятся только наши общинники из слободы. Куда вы денете остальных?

– Остальных? Ты о чём?

– Вы обещали, когда торговали за золото в окрестных общинах, что примите беженцев в Монастырь, если начнётся война. Куда вы поселите остальных христиан, которые захотят укрыться в Обители?

Егор промолчал. Он наверняка давным-давно прикинул в уме сколько и каких запасов, на какое время и на какое число людей собрали на монастырских складах, кому какие пайки полагаются: сколько ратникам, сколько мастеровым, сколько простым общинникам. И какая толпа явится в Монастырь, когда начнутся набеги на сёла – тоже хорошо себе представлял.

– Сергей никого не оставит, – уверенно сказал он.

– Никого? – оттирала руки под струёй холодной воды Женя. – Ты знаешь, как отец порой выбирает. Он грех на себя скорее возьмёт, чем подставит под удар Монастырь. Каким должен быть пастырь для христиан, Егор? Не таким ли, кто о каждом в своём стаде заботится и не щадит своей собственной жизни? Не таким ли, кто судьбу всего стада готов первым принять? Мы же в пастыри себе выбрали Волка.

Слабый свет в туалете мигнул, генератор в подвале сбивчиво затарахтел, одинокая лампочка замерцала, но всё-таки засияла ровнее, оставляя на кафельных плитках горчичные отблески. Егор молчал за дверьми. Может быть не хотел говорить про её отца плохо, или думал, что о таком в коридоре покоев вообще не следовало рассуждать.

– Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах, и не пойдёт ли искать заблудившуюся? – закончила Женя умываться и завернула кран. Всё дальнейшее она рассказывала словно и не Егору, а своему отражению в треснутом зеркале. – Добрый пастырь полагает свою жизнь за овец, а волк овец расхищает и разгоняет их… помнишь? Скажи, Егор, может ли Волк, если он станет пастырем, спасти хоть одну и не бросит ли целое стадо?

– Ты всё-таки не простила отца. Возводить на родителей грех – не знать жизни, – ответил Егор. – Я ведь помню Сергея ещё до крещения. Он был Навьим охотником, но выбрал не тёмное подземелье, а любовь моей сестры Веры и жизнь на поверхности среди людей. Но хранить благочестие сложнее, чем иной раз даже ценой большой жертвы его приобрести. Некоторые считают, что Господь любит их лишь по праву рождения, как своих дочь или сына, другие твёрдо уверены, что Его любовь ещё следует заслужить. Всякий раз, когда твой отец оступался, он каялся взваливал на себя груз за всех христиан и начинал снова, потому что истинно верит. Если перед ним будет распутье поступить по-человечески или как Навь – он выберет правильно; а вот в это верю уже я.

По коридору кто-то прошёл. Егор ненадолго умолк.

– Ну, а ты? – спросил он, когда шаги стихли. – Ответь честно, зачем тебе ехать в конвое? Неужели только чтобы увидеть восточные земли и исполнить своё послушание?

– Послушание… что по-твоему моё послушание? Когда отец мне о нём сказал, в душе я смутилась. Ты говорил, он несёт груз за всех христиан, но может быть отец мне то поручил, чего сам не может?.. – ответила Женя, пристально глядя в своё отражение. Она проверила пульс на запястье – сердце прыгало, как у подростка. Что-то в ней изменилось – то ли взгляд, то ли просто усталость отпечаталась на лице.

– Если из целого каравана выжила только я… – говорила она, оттягивая веко и приглядываясь к кровавым пятнышкам на глазу, – то Бог сохранил мне жизнь, чтобы ему помогла, чтобы исполнила то самое выданное отцом послушание…

Она вздрогнула – из-под глаза потекла густая кровавая струйка. Быстро смазав её по щеке, Женя попыталась успокоиться и говорить недрогнувшим голосом.

– Отче отправил меня в мир искать знамения, Господь меня в миру защитил, потому что послушание моё важно: людей сохранить, которые со мной рядом живут. И настоящие их спасение, по тем знамениям, не в Монастыре. Конвой во спасение едет, и отец это знает. Для всего остального в Обители нужен ты, Егор.

Шум генератора неожиданно сбился и оборвался совсем, лампа в туалете погасла. Егор заметил, что из-под двери не пробивается свет.

– Жень, с тобой там всё в порядке? Видишь чего-нибудь?

В первый миг темнота ослепила, но вот мрак понемногу рассеялся. В серых оттенках очертилась белая раковина, квадраты кафельной плитки на стенах.

– Я вижу… – прошептала Женя, касаясь зеркала. На дне зрачков по-кошачьему отразился голубой отсвет. – Я всё вижу, Егор.

*************

Дорога по весенней распутице отняла больше времени, чем предвидел Егор. Обшитый металлом автобус, названный на морской манер «крейсером», ворочал колёсами в непролазной грязи. За приоткрытыми бронеставнями проплывали тёмно-сизые ели. Каждый год плохо разъезженная дорога порастала пушистыми папоротниками, молодыми сосёнками и другой лесной зеленью. Крейсер без труда подминал деревца, кузов шатался и скрипел на ржавых болтах, ехавшие внутри автобуса люди по-деловому молчали. Обычно, в караванах с Егором ездили весело. В казначействе несли послушание ребята, которых язык и до Китежа доведёт. Переезжая с товарами с места на место, они успевали поговорить обо всём, от цен на припасы, до последних сплетен и слухов. Новости в Монастыре как раз и появлялись в основном от торговцев и проповедников.

Но сегодня в одном автобусе вместе с Егором и Женей ехали Волкодавы, а они оказались не из разговорчивых. Бывшие язычники пришли в Монастырь вместе с Василием три года назад, хотя далеко не сразу заслужили доверие Настоятеля. Они умели воевать, сражались ещё за Вана, правившего до Пераскеи, отбивали набеги магометан из южных степей, но с Берегиней служба у них не пошла. Скорее невольно, чем по собственному желанию, им пришлось перейти на восточную сторону Кривды. Каждый Волкодав окрестился в Монастыре и отказался от многобожия, а значит во многом повторил судьбу самого Настоятеля.

Одиннадцать бойцов вместе с тысяцким – грозная сила, пусть только малая часть из бывших язычников. Из всей тысячи Василий ближе всего держал при себе три сотни старых бойцов, с кем привык воевать и кому доверял. Их верная служба Монастырю расположила Настоятеля обучать Волкодавов тайнам Навьей охоты, чтобы опытные бойцы стали главной ударной силой Обители. С тех пор Волкодавы не раз срывали набеги подземников на христианские сёла, стойко сражались и в нападении, и в обороне, умело устраивали засады с диверсиями и снаряжались лучшим оружием из арсенала. Под их охранной христиане не потеряли ещё ни одного конвоя. Поговаривали, что даже Навь знает о Волкодавах и старается лишний раз с ними не связываться.

– Значит, до Старого Кладбища и обратно? – перекричал вой автобусного мотора Василий. Он сидел как раз напротив кресла Егора и Жени.

– Там тихо! – наклонился Егор, чтобы Василий его лучше расслышал. – Старое Кладбище большое, нам надо к танку на восточном конце: посмотреть и уехать. В общину вернёмся, ворота ещё не успеют закрыть.

– Дай-то Бог… – Василий поглядел поверх шапок и касок Волкодавов на сидениях впереди. Крейсер шёл в боевом положении, заслонки на лобовом стекле опустили, окна по бортам и корме закрыли ставнями. На каждой кочке автобус подскакивал, люди тряслись и оружие бряцало. Никакого волнения на лицах, никто не проверял автоматы, всё подготовлено ещё в Монастыре. Василий вытащил из-под разгрузки планшет, в котором под прозрачной плёнкой хранилась карта. Пятнистую куртку тысяцкого перетянули патронные ленты, на поясе висели подсумки, по краю ворота золотой нитью вышивались слова: «Не отдай свою Волю антихристу».

Женя задумалась, кто мог вышить ему такое напутствие? Ни жены, ни дочери у Василия не было, он жил только службой. Да и прочие Волкодавы семей заводить не спешили. Многие оставили своих жён и детей в Поднебесье и ждали случая перевезти их в Монастырь.

Христианки, конечно, не доверяли недавно окре́щенным, но не настолько, чтобы три года ни с кем не сойтись. Большую часть лета Волкодавы выполняли поручения отца, уезжали на долгие месяцы из Обители, и среди высоких чинов недоверие к ним всё больше мешалось с уважением и страхом. Это была уже не монастырская рать, а личная стража Волка.