К тому времени, когда ди-джей объявил последнюю песню вечера, Эмма была приятно пьяна от шампанского, на левом мизинце ноги появилась мозоль, и она была почти невыносимо счастлива.

Почти.

Потому что последний танец вечера был медленным и играла песня, которую она не слышала много лет, но очень любила.

И когда она и другие одиночки покидали танцпол, а пары всех возрастов рука об руку выходили на него, то что-то закралось в душу, заслонив головокружительность вечера.

Тоска.

Она говорила себе, что ей хорошо быть одинокой — даже хотела этого, но, когда свет потускнел, музыка замедлилась и начались объятия, Эмма захотела этого. Захотела всего этого.

Джули поймала взгляд Эммы через плечо Митчелла и многозначительно подняла брови. Предположив, что подруга беспокоится о ней, Эмма радостно помахала ей рукой и улыбнулась, после чего решила, что не прочь спрятаться в уборной.

Она была счастлива за своих друзей, действительно счастлива, но прямо сейчас ей не хотелось быть затворницей. Не тогда, когда она чувствовала себя такой чертовски уязвимой.

Но когда Эмма повернулась, чтобы сбежать, она наткнулась на твёрдую грудь и поняла, что Джули пыталась ей сказать.

Кэссиди был прямо за ней.

Он потянулся, чтобы схватить её за руки, чтобы поддержать, но её эмоции были более неуравновешенными, чем тело, и она рефлекторно отпрянула назад, прежде чем он успел вступить в контакт.

Его улыбка была мимолётной, а глаза грустными, когда он опустил руки.

И именно эта грусть заставила её протянуть руку и ненадолго коснуться его руки. — Прости, — тихо сказала она. — Я просто…

— Самозащита, — сказал он. — Я понимаю.

Она почти не видела его на протяжении всего праздника — намеренно, — в какой-то момент вечера он снял пиджак от смокинга, но галстук-бабочка осталась. С закатанными до локтей белыми рукавами рубашки, но с идеально завязанной, идеально ровной бабочкой, он представлял собой убедительное сочетание формальности и непринуждённости, и ей необъяснимо… захотелось прикоснуться к нему.

Она уже прикасалась к нему.

Она опустила руку на бок, когда поняла это, но в тот же момент её рука опустилась — его поднялась. Он приглашал её на танец.

Эмма посмотрела на его протянутую руку, затем встретилась с ним взглядом. И в конце концов, не идеальная бабочка или сексуальная белая рубашка заставили её вложить свои пальцы в его.

Это было выражение его глаз. Не совсем мольба, даже не страсть… просто спокойное чувство правильности.

Как будто они должны были танцевать под эту песню, в эту ночь. Друг с другом.

И вот так просто Эмма отпустила её. По крайней мере, на эту ночь, она позволила боли уйти.

Его глаза вспыхнули — зелёные сегодняшним вечером — когда их ладони соприкоснулись, и он сомкнул большой палец на тыльной стороне её ладони, словно не давая ей передумать.

Но Эмма не передумала.

Она позволила ему вывести себя на танцпол, пока они не смешались с покачивающимися парами. Вместо того чтобы отпустить её руку, он потянул её, используя этот контакт, чтобы притянуть её ближе, чтобы его вторая рука могла обхватить её талию.

Его ладонь была горячей на её пояснице, и она судорожно вздохнула, подняв свободную руку к его плечу.

Рука, державшая её, слегка извернулась, крепче сжимая её.

А потом они стали танцевали.

— Знаешь, ты был прав, — услышала она свои слова, глядя на безупречный воротник его рубашки.

Он не ответил, но она знала, что он слушает.

— Той ночью, когда ты положил руку мне на поясницу… ты сказал, что мне нравилось, когда ты прикасался ко мне там. Мне нравилось. — Эмма сглотнула. — И до сих пор нравится.

В ответ его ладонь ещё сильнее прижалась к ней, притягивая её к себе, пока их бедра не соприкоснулись. Затем он наклонил голову, его губы приблизились к её уху, голос был хриплым.

— Я знаю.

Глаза Эммы закрылись, когда они каким-то образом придвинулись ещё ближе.

Только тогда она прислушалась к тексту песни и вспомнила. Когда она слушала эту песню на повторе, они с Кэссиди были вместе.

Он знал, что эта песня была её любимой.

Её глаза распахнулись, и она отстранилась, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Эта песня… это «I Told You So».

Он не улыбнулся. — Возможно, я продал душу Джули и Митчеллу, чтобы выбрать последнюю песню. Это не совсем подходит для свадебного вечера, но я сомневаюсь, что они обращают внимание на слова.

Губы Эммы приоткрылись, ошеломлённые таким признанием. — Ты попросил об этом?

Он слабо улыбнулся. — У меня остались приятные воспоминания.

Она рассмеялась. — Приятные? Правда? Мне кажется, что эта песня зачастую была предметом спора.

— Ага, но прислушайся, — сказал он, указывая пальцем. — Думаю, ты заметишь что-то другое.

Эмма притихла, чтобы прислушаться, как раз, когда к мужскому голосу присоединился женский. Она услышала то, чего не заметила раньше.

— Это дуэт!

Он улыбнулся. — Эта версия вышла через пару лет после того, как мы расстались.

Эмма покачала головой, наполовину удивлённая, наполовину озадаченная… озадаченная тем, что он не только помнил глупый семилетний спор, но и был достаточно внимательным, что попросил включить эту песню на свадьбе друзей.

Музыка кантри не была популярна в Нью-Йорке — вообще, но она была более популярна в Северной Каролине, и они с Кэссиди время от времени становились её поклонниками, когда было подходящее настроение.

В те времена Эмма была особенно неравнодушна к Кэрри Андервуд и была в восторге от одного из её синглов: «I Told You So» — душераздирающая баллада, которую она слушала почти постоянно.

Кэссиди, будучи самопровозглашённым пуристом кантри, сообщил, что эта песня не является оригинальной. Эта честь принадлежит Рэнди Трэвису, который записал песню ещё в восьмидесятых годах.

В результате возникла добродушная война, в которой каждый пытался переиграть другого, аргументируя достоинства каждой версии.

Эмма не думала об этом уже много лет — она не слушала песню с тех пор, как они расстались.

Она покачала головой, слушая. — Это идеально. Оба их голоса вместе. Лучшее от обоих.

Он снова притянул её ближе, и она позволила ему. Его голова слегка наклонилась, и они оказались щека к щеке. — Думаю, некоторым вещам гораздо лучше быть вместе.

Пальцы Эммы сжались на его плече при этих словах. Он говорил не о песне. По крайней мере, не только о песне.

Он говорил о людях.

Он говорил о них.

Эмма закрыла глаза и слушала музыку, позволяя себе погрузиться в этот момент. Позволила себе погрузиться в Кэссиди, его запах, его тепло и, что самое пугающее, его близость.

Она помнила это. Не только её разум, не только её тело, но и её душа помнила это.

— Забавно, — сказала она, повернув голову так, что её щека коснулась его плеча. — Сейчас эта песня подходит гораздо лучше, чем тогда.

Его щека коснулась её волос. — Я не уверен, хорошо ли это, учитывая, что песня о разбитом сердце.

— Верно, — сказала она, мечтательно вздохнув. — Но она всё равно прекрасна. В навязчиво-меланхоличном смысле.

Эмма поняла, что теперь это она говорит с двойным смыслом, хотя она и не осознавала, что делает это.

Песня начала переходить в финальный припев, и Эмма почувствовала небольшой приступ паники от осознания того, что танец почти закончился.

А за паникой последовала волна шока, потому что она не хотела, чтобы он заканчивался. Не хотела прощаться с Кэссиди. Не хотела возвращаться к тому, чтобы быть вынужденными, странными незнакомцами завтра.

Рука Кэссиди скользнула вверх, ладонь ласково провела по её спине, и она услышала, как участилось его дыхание. Их соединённые руки снова сдвинулись, так что его большой палец коснулся её ладони, и она почувствовала фейерверк от простого прикосновения. Почувствовала и его реакцию.

Вот тогда Эмма поняла, что ей грозила опасность. Он хотел её.