Не знаю, нужно ли удивляться, но нельзя не сожалеть, что книги Ренье мало распространены в переводах, уступая гораздо более грубым романам Луиса и Мирбо, не говоря уже об уличной литературе.

Декабрь 1913 г.

М.Кузмин

Публикуется впервые по неавторизованной машинописной копии: РО ИРЛИ. Ф. 809, ед. хр. 103, лл. 41-43. Публикация А.Г. Тимофеева.

© А.Г. Тимофеев, публикация, подготовка текста статьи, подготовка текста переводов Веры Вертер, 1993. 

І

Наиболее значительный из современных французских писателей, Анри де Ренье может быть назван одним из самых крупных мастеров слова, каких знает мировая литература. В самом деле, произведения его не только способны доставить высокое эстетическое наслаждение современному читателю, но и являются образцом того, как можно и должно художественно творить. И нет сомнения, что целый ряд будущих поколений писателей, независимо от их направления, найдут, чему учиться у Ренье.

Трудно подводить итоги творчеству живого писателя, далеко еще не сказавшего своего последнего слова, тем более что те томики удивительной прозы, которые Ренье продолжает дарить нам по одному в год, свидетельствуют о полной свежести его дарования. Все же, без риска очень ошибиться, можно попытаться определить объективную ценность творчества Ренье — настолько четки и неизменны основные свойства его литературной манеры и настолько един тот общий дух, исключающий большие отклонения и неожиданности, которым проникнуты все его произведения. Заметим, что единство это охватывает не только всю прозу Ренье, но и связывает ее с его поэзией. Ибо Ренье является в то же время одним из самых выдающихся французских поэтов за последние три или четыре десятилетия. И если здесь он интересует нас исключительно как романист и рассказчик (эта сторона его творчества нам вообще представляется более значительной), то о Ренье-поэте нам все же не следует вполне забывать, так как именно в поэзии его зародились основные черты его прозы: ее стиль, эмоциональность, отчасти темы...[12]

Мало писателей, у которых «форма» и «содержание» находились бы в такой глубокой связи между собою, как у Ренье. Но если оба эти элемента у него нераздельны и как бы равнозначны, ключом к пониманию целого является первый из них, форма. Именно стиль Ренье (берем это слово в самом широком смысле), столь своеобразный и законченный, есть то, что прежде всего привлекает читателя и пленяет его.

Когда читаешь романы Ренье, то кажется, что они построены по другим законам, хочется сказать, сделаны из другого материала, чем произведения большинства других романистов наших дней или прежних времен. Дело не просто в богатстве оттенков, в стройной гармоничности, легкости, выразительности или живописности речи, не в тех или иных частных достоинствах стиля. Все это, конечно, имеется у Ренье, но это самое можно найти в той же, если не в большей, мере у многих других больших стилистов: у Мериме, Флобера, Мопассана, А. Франса. Главное — в принципиально ином отношении к слову как материалу: в той особенной экономии его и исключительной чеканке, какие встречаются сполна обычно только в поэзии. То, что у названных писателей и у стольких иных встречается от времени до времени, в отдельных случаях, у Ренье является сплошным и систематическим правилом. Каждое слово у него, тщательно выбранное и помещенное на своем месте, «поэтически дышит» — имеет свою живую окраску, свой удельный вес, свой внутренний тон, свой «вкус» и почти какую-то осязательность. Точные, как музыкальные тона, отчетливые и необходимые, как штрихи в графике, слова у Ренье подобны крошечным организмам, имеющим самостоятельное существование, и сливаются лишь в общей жизни целого произведения. Они — как мозаичные квадратики (образ, излюбленный самим Ренье), из которых слагается цельная картина. Трудно отыскать другой пример такого полного перенесения фактуры поэзии в художественную прозу.

Это утонченное мастерство стиля в глазах многих заслоняет все остальное. Присоединим к этому то, что Ренье никогда не стремится поставить и разрешить по-новому какую-нибудь большую социальную или моральную проблему, но в облюбованной им области индивидуальной психологии явно предпочитает образы обычные и традиционные, ситуации, при всей их остроте, весьма ясные и естественные. Отсюда — довольно распространенный взгляд на Ренье как на чистого виртуоза формы, творчество которого лишено «внутренней глубины». И сам Ренье некоторыми своими признаниями как будто поддерживает такое мнение о себе. В предисловии к «Каникулам скромного молодого человека» он отмечает как черту, наиболее общую всему его творчеству, свою «прирожденную склонность смотреть на события и лица как на развлечение». «Неужели вы представляете себе искусство иначе, нежели как развлечение? — сказал он однажды, с жестом аффектированного ужаса, одному критику, заговорившему с ним на эту тему. — Что до меня, то писание кажется мне несноснейшей из повинностей, если не испытываешь к этому желания. Я пишу исключительно для собственного удовольствия».

Не чистый ли это эстетизм? И действительно, многие, слишком многие, приклеив к Ренье укоризненную этикетку «эстета», на этом останавливаются.

Но поступать так — значит идти по линии наименьшего сопротивления и слишком упрощать задачу. Несомненно, в Ренье есть эстетизм, и даже в очень сильной степени; но эстетизм есть также в Флобере или Мопассане, и, однако же, мы никогда не назовем их только эстетами. Необходимо различать разные виды эстетизма. Чистый эстетизм — это культ формы, за которою ничего не чувствуется, пристрастие к образам лишенным внутренней значительности, принудительности для автора. Неизбежные спутники чистого эстетизма — стилизация, оттенок пресыщения действительностью, миражность творчества. Но у Ренье мы находим острую влюбленность в форму живых вещей и чувств, и не стилизацию, а подлинный большой стиль. Создания его, при всей чуждости его грубому натурализму, дышат глубоким реализмом жизни. Образы Ренье, с которыми словесная форма тесно связана, обладают глубокой значительностью и принудительностью.

Если бы из приведенных ранее слов Ренье мы заключили, что он следует одной лишь прихоти своего играющего воображения, мы бы впали в большую ошибку. К авторским показаниям вообще нужно подходить с осторожностью, в особенности же когда мы имеем дело с такой сдержанной и замкнутой натурой, как Ренье. Но даже оставаясь на почве его собственных признаний, мы можем противопоставить цитированным выше совсем иное признание, проскользнувшее однажды у Ренье и гораздо больше нам говорящее. «Сказать по правде, — пишет он в предисловии к «Дважды любимой», — я не совсем-то знаю, почему я написал этот странный роман и как он возник в моем уме. Несомненно, нечто без моего ведома наложило на меня свою власть и принудило меня точно исполнить его требования... Этот причудливый образ г-на де Галандо так часто и так настойчиво являлся перед моей мыслью, что я почувствовал необходимость объяснить его мне самому». И, конечно, не случайно явились, но столь же настойчиво, как и г-н Галандо, стучались в воображение Ренье и все другие его образы, как и вообще все темы и ситуации его романов, ибо взятые в целом они образуют тот довольно тесный, но по-своему значительный, внутренне единый мир мыслей и чувств, который Ренье, — что бы ни говорил нам он сам, — был призван воплотить. Если, глубоко чуждый тенденции в самом широком смысле этого слова, Ренье никогда не стремится к роли проповедника новых истин, то все же, нарочито или непреднамеренно, он в глубоких разрезах вскрывает пред нами большие полосы душевной жизни прошлого и настоящего, делая это так, что мы впервые начинаем их постигать по-новому.

При всем различии в темпераменте и вкусах между Ренье и нашим величайшим мастером слова, Пушкиным, в этом отношении напрашивается параллель между ними. И Пушкина как современники, так и потомки слишком часто укоряли в «эстетизме» за отсутствие наглядной поучительности. И точно так же, подобно Пушкину, Ренье достигает внутренней глубины тем, что поэтизирует свои сюжеты, окрашивая их своей особенной художественной манерой и своим особенным чувством жизни.