Г-н Курте скрестил на груди руки и заговорил снова:

— Вы, может быть, думаете, сударь, что я вам опишу теперь какое-нибудь романтическое приключение? Я чувствую, вы ожидаете от меня драматического рассказа, полного интриги и хитростей? Вы представляете себе похищение со всякими осложнениями? Так нет же, сударь! Я больше не видел этой девушки; я даже не старался еще раз ее увидеть. Я не пытался узнать, как ее зовут и откуда она родом, но я сохранил ее образ в моем сердце и в моей душе, и этот лучезарный и недоступный образ, сделавший меня счастливым, я обожал в течение всей моей жизни. Ибо я был счастлив, сударь, в этой нематериальной и тайной любви, никогда не ослабевавшей и не знавшей пресыщения. В то время как другие люди, которые любят, подвержены всем мукам любви, я изведал лишь ее радости. Моя страсть была чудесным образом защищена от действия времени и от ударов, которые действительность наносит нашим самым глубоким чувствам. Ничто не омрачило чистый образ моей возлюбленной, который я сохраняю. Он живет во мне, бессмертный и непобедимо юный, и для того, чтобы благочестиво вызывать его, приезжаю я ежегодно в эту Равенну, где вы, сударь, бродите так меланхолично, влача за собою столько горьких и мрачных воспоминаний, потому что вы требовали от любви ее мимолетной реальности, вместо того чтобы удовлетвориться ее вечной иллюзией.

Г-н Курте замолчал. Медленно и аккуратно он закурил новую сигару. Его лицо утратило блеск, за минуту перед тем озарявший его, и вновь стало лицом доброго буржуа, который путешествует по Италии и рад случаю, проездом через Равенну, скоротать одинокий вечер беседою с сотоварищем по гостинице.

Сразу после того как моя милая приятельница, Луиза д'Овинье, и обычный предмет ее флирта, Жак де Руассен, возвратились из Италии, я понял, что в их отношениях произошла перемена.

В самом деле, с некоторого времени Жак де Руассен ухаживал за Луизой д'Овинье, ухаживал открыто и упорно. Только слепой мог не заметить, что очаровательная женщина, какою являлась г-жа д'Овинье, не была вполне бесчувственной к поклонению со стороны приятнейшего человека, каким являлся г-н де Руассен; несмотря на это, было видно, что старания г-на де Руассена имели пока лишь единственным своим результатом интерес г-жи д'Овинье к тому, что она считала любезной данью ее грации и красоте. Это льстило кокетству Луизы д'Овинье, но сердце ее, по-видимому, оставалось незатронутым.

Иначе обстояло дело с Жаком де Руассеном. Он казался, как говорят, «совсем погибшим», и все свидетельствовало о том, что он влюбился искренно и страстно. Я готов был понять его чувство, хотя сам никогда не разделял его. Я знал Луизу д'Овинье с самого ее детства, и никогда отношения наши не выходили за пределы доверия и дружбы. Впрочем, я был гораздо старше ее; поэтому она всегда охотно поверяла мне свои «сердечные дела». Таким-то образом я один из первых узнал о ее браке с бароном д'Овинье, так же как один из первых был осведомлен о разнице характеров и вкусов, которая довольно скоро между ними обнаружилась. Не будучи до конца несчастным, союз д'Овинье не принадлежал и к числу вполне благополучных. Не страдая от этого разлада, Луиза могла найти в нем повод для утешений, за которые пришлось бы расплачиваться ее мужу и последствия которых, увы, могли бы дорого обойтись ей самой. Двадцать раз я уже готов был предостеречь д'Овинье, указав на то, как неразумно доводить до крайности женщину, правда, к себе строгую, но молодую и не лишенную кокетства и чувствительности. Удовольствие, с каким она принимала знаки внимания со стороны Жака де Руассена, доказывало опасность положения.

Оно мне показалось еще более угрожающим, когда Луиза д'Овинье сообщила мне, что собирается проехаться по Италии в обществе нескольких друзей. Путешествие должно было состояться на автомобиле. Г-н д'Овинье, задержавшийся в Париже, должен был встретить туристов на обратном пути их через Геную; напротив, Жак де Руассен входил в состав компании. Луиза д'Овинье изложила мне свой проект с самой милой естественностью. Поэтому она сделала крайне изумленный вид, когда я удивился и указал ей, насколько невыгодным для ее репутации может быть присутствие Жака де Руассена.

Так как я настаивал, она принялась смеяться. Как это я вдруг заговорил с ней таким стариковским тоном? Какую важность могло иметь внимание, оказываемое ей г-ном де Руассеном? Поистине, я был плохого о ней мнения! Правда, г-н де Руассен ей очень нравился. Он был мил и предупредителен, и должен был быть приятным спутником, если только в дороге не окажется невыносимо скучным. Такие сюрпризы бывают в путешествии. Во всяком случае, не ему суждено уготовить г-ну д'Овинье участь, которой тот столь заслуживал!

Я простился с Луизой д'Овинье несколько успокоенный. Для того чтобы у нее переменились намерения, нужны были какие-нибудь непредвиденные события, которые навряд ли произойдут. В самом деле, открытки и письма, которые я получал от нее с дороги, не заключали в себе ничего тревожного. Каково же было мое удивление, когда, по возвращении Луизы д'Овинье, я увидел перед собой совсем другого человека! Она, которая выказывала мне всегда столько доверчивости и дружбы, теперь была со мной натянутой и принужденной. Она говорила со мной о своем путешествии, рассказывая самые незначительные мелочи. Я тоже чувствовал себя стесненным. Так продолжалось, пока не доложили о приходе г-на де Руассена. При виде его у меня исчезло всякое сомнение. Он тоже стал другим. Счастье, самое очевидное, проступало наружу во всех его движениях, во всех его словах. Это уже не был внимательный и скромный де Руассен, какого я знал два месяца тому назад. Это был де Руассен торжествующий, счастливый, любимый!

Каким путем достиг он своей цели? Каким образом Луиза д'Овинье так изменила себе? В моих ушах еще звучала фраза из разговора, имевшего место накануне этой любовной поездки в Италию: «Для того чтобы я полюбила господина де Руассена, — сказала мне со смехом г-жа д'Овинье, — нужно, чтобы случилось чудо». Итак, это чудо совершилось? Что же произошло между ними?

Я получил объяснение на следующий день, в письме Луизы д'Овинье. Она писала мне:

«Да, мой дорогой, мой старый друг, я люблю Жака де Руассена, и он любит меня. Вы были правы, предостерегая меня от опасности, которой я подвергла себя, ибо любовь, я теперь это знаю, грозная сила. Она такая оттого, что никогда не знаешь, что можешь ожидать от нее. Это — бог могущественный и тайный. Он — великий трансформатор, великий волшебник. Я в этом быстро убедилась. Когда я отправлялась в Италию с Жаком, то думала, что везу с собой лишь милого и веселого спутника, одного из тех людей, которые нравятся нам и развлекают нас, потому что они охотно говорят нам о нас самих, и которые занимают в нашей жизни не большее место, чем то, которое дозволяют им наше тщеславие и незанятость. Ах, как я ошиблась, мой друг, и насколько иным вскоре предстал мне Жак по сравнению с тем, чем он мне раньше казался! Это оттого, что, неведомо для меня, любовь вселилась в него.

Я это поняла, когда в часы, которые мы проводили вместе перед прекраснейшими пейзажами и высшими в мире созданиями красоты, я увидела, как исчезала его притворная веселость, увидела глаза его, полные слез и пламени, увидела лицо его, оживленное страстью, где свет надежды сменялся сумраком печали, услышала голос его, дрожащий от тревожного волнения и говорящий те пламенные и проникающие в нас слова, которые звучат потом долгим эхом в сердце, растворяя волю. Ах, что общего было между этим Жаком де Руассеном и тем остроумным светским льстецом, который умел так вовремя шепнуть вам на ухо нежное или лукавое словечко!..

Этому новому де Руассену внимала я, и этот новый де Руассен очаровал меня; он сумел меня убедить. Лишь его глазам и его рукам я уступила. Так как любовь говорила его устами, я ей ответила.

Я не сразу, однако, повиновалась ее голосу. Да, ибо мне известно и то, что этот голос, такой мелодичный, звучит порою иначе. Я знаю, что если страсть полна очарования, то она таит в себе и разрушение; что ее розы иногда превращаются в терновник; что ее яркое пламя иногда оставляет после себя лишь отравленный пепел. Да, я не сразу повиновалась ее чудесному голосу. Я ждала знака, который помог бы мне решиться, я ждала указания судьбы. И оно не замедлило явиться.