Мне оставалось лишь попытаться воспользоваться плодами моего злодеяния, когда внезапно я был вызван к чиновнику, который вел следствие по делу об исчезновении Стефано Каппарини. Я явился к нему. От меня, можно было подумать, желали получить лишь некоторые добавочные сведения о характере жизни Стефано; но особенный тон, каким мне задавались вопросы, некоторые подчеркивания и некоторые недомолвки со стороны судьи показались мне странными и повергли меня в несказанную тревогу. Уж не напали ли на след тайны? Не навлек ли я на себя подозрения? Великий страх охватил меня. Стоит им сделать у меня обыск, и тотчас же будет найден скелет, который выдаст меня. Мне следовало освободиться от него во что бы то ни стало, но за мной, без сомнения, наблюдали, подсматривали. Малейшая неосторожность могла меня погубить. Без сомнения, мои слуги за мной шпионили. Тогда подумал я об этих манекенах, одетых в карнавальные костюмы. Я велел их изготовить в воспоминание об одном маскированном празднике, где Каппарини, его возлюбленная и я для забавы нарядились в точности как персонажи с картин Лонги. Не являлись ли эти манекены желанным тайником? Под складками черной шелковой бауты, под покровом белой картонной маски опасный свидетель моего преступления будет наконец надежно запрятан.

В одну из ночей я осуществил этот могильный маскарад. Теперь все, что осталось от Стефано Каппарини, находилось у моего изголовья. Я заснул спокойно, но во сне мне пригрезилось, что утром, при моем пробуждении, маска манекена оказалась сорванной и мертвая голова глядит на меня. Ее насмешливая улыбка словно издевалась над моими бесполезными предосторожностями. Любопытства нескромного лакея было достаточно, чтобы свести их на нет. То, что мне причудилось во сне, могло произойти в действительности. Я тотчас же принял решение. Начиная с этой минуты я стал покидать мою комнату как можно реже.

Под разными предлогами я совершенно запретил доступ в нее кому бы то ни было и не выходил более из дворца. Я сослался, как на причину такого затворничества, на плохое состояние моего здоровья, что друзья мои приписывали глубокой скорби, которую во мне вызвала все более и более становившаяся несомненной смерть бедного Стефано Каппарини. Они дружески пытались меня всячески утешить, но странности моего поведения не могли не тревожить их. Сколько раз случалось, что среди беседы с ними в галерее я внезапно покидал их общество! С бьющимся сердцем и ледяными руками я спешил проскользнуть в свою комнату. Я приподнимал маску, и вздох облегчения вырывался из моей груди, когда я видел белый оскал, которым встречал меня мой тюремщик.

Ибо с той поры я стал его пленником и принадлежал ему. Он завладел моей жизнью и запретил мне пользоваться ею. Ни разу не осмелился я нарушить его запрет, восстать против его немой воли. Я был покорным рабом этого безжалостного тирана. Он принудил меня к отказу от любви, той самой любви, что сделала меня преступником, и прошли года, а я так и не видел той, которой столь жестоко жаждал. Но вот я достиг конца жизни. Я не боюсь смерти. Я обрету наконец мирный покой, не страшась более, что чужая рука приподнимает картонную маску, скрывающую мучительную и грешную тайну моей жизни. Если я делаю сейчас это признание, вместо того чтобы оставить после себя необъяснимую загадку, то потому, что усматриваю здесь таинственный урок. Каждый человек имеет соперником другую половину собственного существа, и если кого убивает, то лишь самого себя. Поражая Стефано Каппарини, я поразил Этторе Арминати. Так совершилось. А теперь поступите, как указано мною здесь, второго марта тысяча восемьсот девяносто седьмого года, за моей подписью и печатью с моим гербом».

Антуан Терлье снял свое пенсне и, протягивая мне листки, прибавил:

— Подпись имеется, но печать отсутствует. Она, без сомнения, скрепляла конверт, но я нашел завещание открытым, в таком виде. Оно было свернуто в трубочку и брошено на дно шкафа вместе со старыми счетами слесаря и аптекаря. Должен вам при этом сказать, что Стефано Каппарини отнюдь не миф. Он в действительности существовал, и о его таинственном исчезновении сообщалось в газетах того времени. Что касается графа Арминати, то есть много людей, знавших его, потому что он умер лишь в 1897 году. После его смерти дворец, согласно его распоряжению, поступил в продажу. Долгое время не находилось покупателей, потому что, хотя он красив, он плохо расположен, в этом заброшенном квартале Мадонна-де-Орто. Я приобрел его в 1905 году и, собираясь приступить к ремонту, нашел это своеобразное завещание. Добавлю, что граф Арминати всеми считался слегка свихнувшимся и закоренелым маньяком. Добавлю также, что портрет его прадеда, работы Тьеполо, висит в Академии и что вы можете полюбоваться в Городском Музее на его собрание костюмов и на двух манекенов в черных баутах и белых масках. Что касается третьего, с мертвой головой, я не знаю, что с ним сталось. Быть может, его благоразумно уничтожили, если только он вообще существовал не в одном лишь больном воображении автора странной галиматьи, которую я прочел. На этот счет, быть может, нас мог бы осведомить граф Арминати, кузен из Бергамо, но я предпочел сохранить для себя мое удивительное открытие. Это поистине венецианская тайна. Мне приятно думать, что почти в наши дни в Венеции еще могли происходить трагические истории, более похожие на старинные новеллы, чем на современные происшествия, и от этого старый дворец Арминати приобретает для меня некоторую загадочность, которая мне нравится... Но вот к нам идет Джованни сказать, что гондола нас ждет. Не хотите ли отправиться на кладбище Сан-Микеле посмотреть могилу графа, чтобы затем прокатиться по лагуне, прежде чем идти пить шербет в кафе Флориана? Он у него превосходен, так же как и в те времена, когда, чтобы лакомиться им, венецианцы в черных баутах приподнимали белый картон их карнавальных масок. 

Человек, странную исповедь которого вы сейчас прочтете, был из хорошего венецианского дома. Я говорю — был, потому что за несколько недель до того, как я познакомился с настоящим документом, автор его умер в госпитале острова Сан-Серволо, где он находился в заключении несколько лет.

Без сомнения, это обстоятельство побудило любезного директора лечебницы для душевнобольных, г-на С., познакомить меня с этой симптоматичной галиматьей. Правда, я имел наилучшие рекомендации к г-ну С., и психомедицинские исследования, ради которых я явился в венецианский «Маникомио», служили гарантией моих намерений. Он знал, что я не злоупотреблю признаниями его покойного пансионера. Поэтому он без всякого колебания разрешил мне снять копию с помещаемого ниже документа, который я теперь публикую.

Впрочем, я это делаю без всякого опасения, потому что события, в нем излагаемые, относятся ко времени за двадцать пять лет тому назад. И ровно двенадцать прошло с тех пор, как наблюдения, занимавшие меня тогда и позже мною оставленные, привели меня в Венецию. В те годы они до того увлекали меня, что мне не приходило в голову наслаждаться поэтичными и живописными красотами Города Дожей. Я кое-как, наскоро осмотрел его памятники и ни на минуту не подумал о том, чтобы вкусить отдохновение, которое предлагает этот единственный в мире город, где можно почти всецело забыть современную жизнь.

Среди стольких прекрасных вещей, которые я видел впервые в своей жизни, я был занят лишь своей работой. Сейчас я смотрю на вещи иначе и не без некоторого презрения вспоминаю о былом посетителе Венеции, который жил в ней как в любом городе, для которого базилика Святого Марка была лишь одним из множества мест и который окидывал Дворец Дожей небрежным взглядом. Да, я довел мое безразличие до того, что поселился рядом с вокзалом! Выбирая это жилище, я принял в соображение лишь его удобство и недорогую цену. Из этих признаний явствует, что чувство красоты было в те годы совершенно во мне атрофировано до такой степени, что самыми интересными для меня местами в Венеции были кафе Флориана, шербет которого я очень ценил, Лидо, где я любил купаться, и остров Сан-Серволо, где любезный директор, заинтересованный моими исследованиями, давал мне свои просвещенные указания.