В дни осени,

Когда сатиры празднуют сбор винограда

И пьют из бурдюков, и славят дивный плод,

И тамбурин

Гудит, грохочет, бьет;

В дни осени,

Когда они танцуют,

Скача с копыта на копыто, вкруг

Больших амфор и красного точила,

С лозою меж рогов

И с факелом в руках;

В дни осени,

Когда всё пьяно, Марсий

За их толпой

Шел легкими шажками, не мешаясь

В их оргию,

И не алила

Струя вина его лохматой шерсти: он,

Сорвавши гроздь, серьезный, сев на землю,

Ел осторожно ягоду за ягодой

И в руку

Сплевывал пустые шкурки.

Он жил один у рощи гулких сосен.

Была его пещера низка и глубока —

В плече скалы у горного ключа.

В ней помещалась

Постель из мха,

Глиняная чаша,

Миска деревянная,

Скамейка

И связка тростников в углу.

А рядом,

В защите от ветров,

Он, будучи искусен в плетении корзин

И лаком

До меда свежего, поставил ульи.

И гул роев сливался с гулом сосен...

Так жил Марсий, сатир.

Днем

Бродил он по полям, повсюду, где текут

Подземные таинственные воды;

Он ведал все ключи:

Те, что из скал сочатся за каплей капля,

Те, что из песков бегут и бьют в траве,

Те, что жемчужатся,

Те, что кипят,

Обильные, скупые,

Истоки рек, начала ручейков,

Те, что в лесах, и те, что на равнине,

Священные ключи и сельские колодцы —

Он знал все воды

Окрестности.

Марсий был искусен

Из тростника вырезывать свирели:

Умел обрезать

В должном месте ствол,

Чтоб стал он

Сиринксом иль флейтой,

Сделать дырки для пальцев

И одну большую для губ,

Смиренное дыхание которых

Вдруг наполняло лес таинственною песнью,

Нежданною и чистой,

И росло, смеялось, плакало, роптало и шуршало.

Марсий был искусен и терпелив.

Он иногда работал на заре иль при луне,

Поглаживая темную бородку

С серебряною проседью.

Он знал прекрасно тысячи приемов

Срезать тростник — короткий или длинный,

И о звуке:

Как следует приставить губы, сделать,

Чтоб брызнул звук пронзительный и чистый,

Иль нежный, иль глухой, короткий или тихий,

Как сохранять дыханье,

Как сидеть,

Как ставить руки

Локтями вниз,

И многое другое...

Он не любил играть, когда могли услышать

Он никогда из грота не спускался,

Чтоб вызывать на состязанье в пенье

Окрестных пастухов, как прочие сатиры.

По вечерам, когда все люди спали,

Беззвучно он скользил по влажным травам

И уходил порою до рассвета

На склоны гор и, севши там меж сосен,

Глядел в молчанье в бесконечность, в ночь...

И флейта лес дыханьем наполняла,

И чудо! — каждое, казалось, пело

Во мраке дерево. Его таким я слышал,

И был велик, таинственен, прекрасен

Огромный лес, живущий в малой флейте,

Со всей своей душой, с листвой, с ключами,

И с небом, и с землей, и с ветром.

Но те, что слышали его,

Смеялись, повторяя:

«Этот Марсий сошел с ума,

Его напевы плачут, потом смеются,

Вдруг смолкают, возникают...

И, бог весть почему

Умолкнув, плачут снова».

— «Он не умеет петь по правилам

И прав, играя только для лесных деревьев» —

Так говорил фавн Агес — знаменитый

Певец, завистливый соперник.

Он был стар, имел один лишь рог,

И не любил он

Mapсия.

В то время Аполлон

Остановился, проходя страною Аркадийской,

На несколько часов у жителей Келены.

Был собран хлеб, и близки сборы

Винограда.

А так как грозди были тяжелы,

И полны житницы,

И все довольны,

То с радостью приветствовали бога-

Кифареда.

Прекрасен был стоявший в диске солнца,

Касаясь струн великолепным жестом,

Надменный бог, торжественный, довольный

И царственный. Порою отирал

Он пот с чела. И струны лиры пели,

И черепаха рокотала глухо.

И гимн вставал, размеренный и строгий,

Над мирною и пурпурной землею.

А лира пела под руками бога,

Как бы охваченная пламенем...

Толпились все кругом —

И пастухи и пастыри,

Пастушки, рыболовы, дровосеки

Сидели вкруг него;

И я, старик, один в живых из всех,

Кто некогда внимали звукам

Великой лиры.

И фавны, и сильваны, и сатиры

Окрестных рощ, равнин и гор

Сошлись, чтобы послушать Аполлона.

Один лишь Mapсий

Оставался наверху,

В пещере,

И, лежа,

Слушал сосны, пчел и ветер.

О Марсий!

Туда они пришли искать тебя...

Когда умолкла лира, все хотели,

Чтобы Певец послушал наших песен.

И, кто на дудочке, а кто на флейте,

Будили эхо.

По очереди каждый пел.

И доходили песни до уха бога —

Наивные, глухие, грубые.

Порою два певца перекликались,

И песни двух соперников, сменяясь,

Фальшивили, и ритмы их хромали.

А Аполлон их слушал благосклонный,

Безмолвный, стоя в сиянье солнечном,

Внимательный и к пастухам, и к фавнам,

Неутомимый, снисходительный,

Бесстрастный...

Пока не появился Агес. Был он стар,

Морщинист, безголос, страдал одышкой,

А когда-то искусен был на флейте,

Но с годами лишились силы пальцы. И когда

Беззубым ртом он дунул —

Из флейты знаменитой родился звук

Такой пронзительный и режущий,

Что Аполлон не мог не улыбнуться

И сделал вид, что поправляет струны лиры.

Но старый Агес

Заметил улыбку

И был расстроен.

«Раз он улыбнулся, услыхав меня,

Наверно рассмеется, услыхав Марсия», —

Подумал Агес

И богу о сатире начал говорить.

Как съевший меда уж не помнит воска —

Улыбку Лирника, когда он рассмеется

Над Марсием,

Они забудут.

Он пришел

Толпа раздалась,

Чтоб пропустить его.

Он шел, спеша,

Сухими, быстрыми, короткими шагами,

Как некто, кто торопится скорее кончить дело.

Он нес с собою флейту —

Маленькую,

Верную,

Из одного куска.

Он сел на землю против Аполлона,

Скромный, опустив глаза

Пред богом ослепительным,

Стоявшим в диске солнца с золотою лирой!

И он запел...

Сперва казалось,

Как будто ветерок шуршит в саду,

Как будто воды текут в траве иль по пескам...

Потом как будто дождь, потоки, ливень...

Потом как будто ветер или море, —

Потом он замолчал... И снова флейта

Запела ясно... Вдруг мы услыхали

Жужжанье пчел и ропот гулких сосен...

Покамест пел он, обернувшись к солнцу, —

Светило медленно закатывалось.

И Аполлон теперь стоял в тени,

Обеззолоченный и сразу ставший темным

Из светлого,

Как будто вдруг вошедший в ночь.

А Марсий между тем,

Ласкаемый последними лучами,

Алившими лицо, багрянившими шерсть,

Пел, упоенный солнцем, и казалось,

Что к флейте золотой он прижимал уста.

И слушали все Mарсия, сатира.

И, приоткрывши рты, все ждали смеха бога

И смотрели на лик божественный,

Который теперь

Казался ликом медным.

Вдруг, ясными глазами на бога глядя, Марсий

На два куска сломал об ногу флейту.

Тогда огромный вопль, звериный, долгий,

Вопль радости и гиканья, восторга, топанье ногами

Внезапно поднялись и смолкли сразу,

Потому что средь возгласов и смеха