Кошкин, отложив в сторону папку, достать которую оказалось не так и просто, почесал подбородок — опять пробивалась щетина. И ведь брился же ж недавно, а она опять. Впрочем, щетина была злом привычным, в отличие от бумаг.

Они заставили задуматься.

Крепко так задумался.

Не столько над содержимым, в котором, если разобраться, не было ничего особо секретного, сколько над тем, стоит ли говорить матушке.

— Павел Иванович, — в селекторе раздался голос секретаря. — К вам к вам князь Чесменов. Ему не назначено…

— Пашка, скажи своему олуху, что я и без назначений заглянуть могу.

Чесменов сам открыл дверь и от секретаря отмахнулся, велевши:

— Кофе сделай. Черный. Крепкий. Сливки и сахар можешь не подавать. Лимоны найдутся?

— Доброго дня, Яков Павлович, — Кошкин поднялся навстречу. — Рад премного…

И секретарю кивнул, подтверждая, что сам справится. Вовсе тот даже не олух. Удивительно толковый паренек, пусть и неродовитый, и силой обделенный, но секретарю сила ни к чему.

Главное, голова работает.

А это уже много.

— Вы по делу или как…

— По делу, — князь осмотрелся. — Небогато живешь, Пашенька…

— Да обыкновенно, — Кошкин тоже глянул и плечами пожал. Кабинет, как кабинет. Шкафы. Стол. Кресла. Мебель добротная, а что еще надобно?

— Скорее уж необыкновенно, — Чесменов провел ладонью по спинке стула. — Давно я в таких… не бывал.

— В каких?

— В таких, где ни потолков с лепниною, ни золочения… — он присел в кресло и ногу за ногу закинул. Высокий. Худощавый. Чесменов не смотрелся на свои семь десятков лет. Он не был красив даже в годы молодые, а теперь к излишне крупным чертам лица прибавились седина, залысины и морщины.

Впрочем, взгляд князя был ясен.

Насмешлив.

И внимателен.

— И парня в приемной держишь, а не деву младую, взгляд посетителей радующую… того и гляди, слухи пойдут.

— Какие? — нахмурился Кошкин, ибо если князь о слухах заговорил, стало быть, уже пошли.

— Нехорошие…

— Вы меня за отсутствие девы младой поругать пришли?

— Поругать? Что ты… скорее уж душой отдохнуть. А то давече вот случилось заглянуть к… не важно… главное, по делу… кабинета такая, что впору верховых принимать, причем с лошадями вместе. За столом три девицы, одна другой краше, а на мягких диванах просители томятся. Сразу видать, что важный человек за дверью-то дубовой обретается. А ты…

Секретарь подал кофе и исчез.

— Хороший мальчик, — оценил князь, проводив взглядом. — Ты там извинись за олуха… это я на нервах. Нервы, они же ж не железные.

Чесменов крутанул запонку с синим камнем.

— И вообще, если тем же слухам верить, я давно уж в маразме… глубоком…

Чашечку он взял.

— Говоря по правде, надоело это все. Думал, в отставку подать, да не позволили. Вместо отставки и заслуженной, заметь, пенсии, очередное предписание выдали. В Подкозельск…

— Куда-куда?

— Вот, вижу, ты меня понимаешь… и дельце уже стребовал. Я только в архив заглянул, а мне уж там и говорят, что, мол, был князь Кошкин собственною персоной, и дело забрал. Под роспись.

Прозвучало упреком.

— А вам зачем? — Кошкин чуть нахмурился, впрочем, на Чесменова это впечатления не произвело. Он кофеек пригубил, прищурился этак, с насмешечкой. И поинтересовался.

— Матушка ваша как поживает? Здорова ли?

— Вполне. Ремонт затеяла…

— Это правильно. Это хорошо… ремонт — дело такое, надолго женщин отвлекает. Я, когда супружница моя покойная… — тут князь посмурнел, — хандрить начинала, тоже ремонты затеивал. Начну, а потом делами отговариваюсь. У нее душа и не выдерживает. Особенно, когда я начинал показывать, какие обои желаю или там мебель… любую депрессию, как рукой снимало. Доктора только диву давались, каковую этот самый ремонт целительскую силу имеет.

— Княже, — Кошкин осознал, что совершенно запутался. — А можно как-нибудь конкретно? Чего вам от меня-то надо?

— Да чтоб я сам знал… — Чесменов чашечку отставил. — Слушай… а кофе-то хороший.

— Еще одну?

— С радостью бы, но целители не велят, — князь потер грудь. — Сердце, говорят… давление… и ни один ремонт тут не поможет. Да и… некому его делать.

Это было произнесено с немалою тоской.

— Сочувствую.

С покойной княгиней Чесменовой Кошкин лично знаком не был. Но тоска, которой потянуло от князя, заставляла подобраться. И по слухам супругу князь весьма любил, и именно после смерти её занялся государевыми делами, проявляя в оных к огорчению многих немалое рвение.

— Случается порой, что мы мыслим себя всемогущими… гордыней полнимся, чувством собственного величия, — теперь горечь была явною. — А потом случается нечто… вроде пьяного идиота за рулем, который вылетает на встречную, на скорости в двести километров в час… и ты понимаешь, что всего твоего могущества, величия не хватит, чтобы вернуть… ладно, что-то повело меня. Мне бы с матушкой твоей встретиться, Паша.

— Зачем?

— А то ты не знаешь. Дело читал.

— Читал, — Кошкин сцепил руки и глянул хмуро. — А оно при чем?

— Вроде бы и не при чем, если так-то… но вот чуется, что не так все просто.

— Её показания тут, — Кошкин подвинул папку. — Если надо. Ничего нового…

— Показания, Пашенька, это показания… они, верю, запротоколированы. А еще вычищены, вылизаны до крайности. И попало в них лишь то, что сочли нужным. Соответствующим… подтверждающим, так сказать, основные выводы следствия.

Это да.

Не то, чтобы матушкин рассказ противоречил тому, что Кошкин прочел. Нет… тот, кто вел дело, был умен и опытом обладал немалым. А потому умел подавать информацию правильно, так, что складывалось впечатление, будто и вправду имел место заговор двух юных дурочек, не вполне осознающих последствия своих поступков, против одного бедного благородного юноши.

— Мне надо впечатления, Пашенька. Личные…

— Матушка не любит вспоминать ту историю.

— Охотно верю, — спокойно произнес князь. — И я обещаю, что проявлю всю возможную деликатность…

— Но зачем вам оно?

Не то, чтобы князю и вправду нужно было дозволения. Его полномочия вполне позволяли обратиться к матушке напрямую, как пригласив её в Особый отдел, так и просто явившись в гости. И потому визит нынешний стоило расценивать исключительно, как изъявление доброй воли.

Этакую своего рода вежливость.

— Сложно… выразить, — Чесменов постучал пальцем по столешнице. — Порой случается, что вроде бы прямых доказательств чего бы то ни было нет, а чуешь… чуешь этакое, невыразимое, которое прямо требует пойти туда…

— … не знаю, куда…

— Вот именно, Пашенька… и ты ищешь, ищешь… незнамо где, незнамо чего. Рыскаешь по теням.

Хрящеватый нос Чесменова дернулся.

— И много нарыскали? Обмен. Честный.

— Честный? — хитро прищурился князь и руку протянул, которую Кошкин пожимал осторожно, поскольку была та полупрозрачная и тонка. Но ответное рукопожатие оказалось вдруг стальным. — Тогда давай честно. Я всегда честность жаловал. Так вот… Вельяминовы род древний. И твоего постарше будут, и моего… таких во всей Империи едва ли дюжина наберется. И та дюжина весьма этой древностью озабочена, а потому держится близ трона, преференций требуя.

— За древность?

— И за нее тоже… ну да не тебе рассказывать. Деньги, власть. Ресурсы. Чем род старше, тем больше у него было возможностей получить все это. И те, кто получал, богатели и властью ширились. А вот Вельяминовы отчего-то сидят в своем Подкозельске, который деревня деревней, и носа в столицы не кажут. Должностей не требуют, девиц своих на невестины ярмарки не возят, как и сами на них не ходят…

— Может… — Кошкин пальцем ткнул в папку, содержимое которой до сих пор оставило горькое послевкусие, которое кофеем не смыть.

— Да нет, они и до той поры как раз-то… точнее, как раз до этой самой истории о Вельяминовых не то, чтобы не знали, но такое вот… знаешь, случается ощущение обычности, что вроде бы и есть такие, но где-то там, далеко… если бы касалось человека, я бы сказал, что имеет место отвод глаз. Но чтобы на весь род наложить? И главное, нельзя их вовсе затворниками назвать. В столице являлись, дела опять же вели со многими купеческими домами.