Едва завидев Деми – вернее, почувствовав ее сквозь покров темноты, – атэморус бросился к ней. Медею он словно и не заметил. На нее накатила такая тоска, что захотелось броситься вниз с края пропасти. То был Ойзис, дух горя, или Пентос, дух печали и скорби.

– Давай же! – требовательно, зычно крикнула Медея. – Высвободи свою силу!

Цепенея, Деми взглянула в дымчатое, размытое лицо атэморус.

«Остановись».

– Остановись!

Дух продолжал нестись к ней, но внутри самой Деми что-то всколыхнулось, словно по водной глади пробежала рябь. Она потянулась к этой пробудившейся неведомой силе, и та, отозвавшись, коснулась вен ледяным огнем. Дыхание перехватило.

– Остановись!

Атэморус замер, не достигнув конца пути.

– Я что-то вижу, – страстно зашептала Медея. – Продолжай!

Деми не смотрела на царицу чудовищ. Весь ее мир сузился до крохотного клочка земли, который затенял собой атэморус. Она попыталась воздействовать на него сильнее, используя видимую Медее связь. Но вероятно, остановить духа – ее предел.

– Проклятье, ты сдерживаешь себя!

Что значило: «Ты можешь больше». Деми пыталась убедить себя в этой мысли. Действительно пыталась. Но от чувства, что затапливало ее сознание, хотелось бежать, скрыться, спрятаться в темном уголке души. Внутри скользким, темным змеем извивался ужас. Деми изгоняла его толчками, сухими всхлипами. Пока не изгнала совсем, закрыв себя для своей же собственной силы, будто набросила на нее колпак.

– Ты ведешь себя неразумно. – Голос Медеи сек словно плеть. Она говорила громко, безжалостно. – Представь, что жрица Асклепия дает тебе, истекающей кровью, умирающей, целебный отвар, а ты его отвергаешь. Или будучи Искрой, отвергнешь ниспосланный богами дар.

– Потому что этот дар ощущается во мне как нечто темное, отвратительное, мерзкое!

– Пока ты отторгаешь свою силу, ты не сможешь полноценно ею обладать.

– Не думаю, что когда-нибудь смогу ее принять, – тихо сказала Деми.

Мазнула рукой по лицу, с ненавистью глядя на атэморус. Медея же, сощурив черные глаза, смотрела на нее.

– Тот слух, что пустила Кассандра? Та глупая фантазия об Элпис, духе надежды? Это она вскружила тебе голову?

Деми, не желая отвечать, отвела взгляд.

– Вот оно что… Ты хотела видеть себя если не святой, то олицетворением света. Что ж, дитя, тебе пора понять. Кому-то, чтобы спасти мир, страну или своих близких, нужно обагрить руки кровью, тебе же придется запятнать свою душу тьмой.

Даже звучало страшно. Противоестественно. Противоречаще всему, о чем прежде мечтала Деми. Стыдно признаться, на одной из страниц дневника она нашла неуклюжий набросок (как раз и выяснила тогда, что совершенно не умеет рисовать): она, Деметрия Ламбракис, когда-то Пандора, держала сияющую надежду над головой. Нужно стереть этот рисунок с зачарованных страниц, но рука отчего-то не поднималась.

Теперь пора распрощаться с иллюзиями. Ей не достанется свет. Только тьма.

Деми попыталась снова. Заглянула внутрь себя, зачерпнула в ладонь из бездонного, пахнущего тиной колодца. Не дожидаясь, когда атэморус приблизится к ней, шагнула вперед сама. Уставилась на бесформенное, переменчивое тело там, где у людей были бы глаза.

– Убей самого себя, – велела Деми.

Прежде духи ее слушались. Почему не слушаются теперь?

– Инстинкт самосохранения, заложенный в каждое живое создание, – вот что мешает ему убить себя. Будь твоя воля и твой дар сильней, ты бы его переломила. Нужно большее, то, чего у тебя сейчас нет и в помине.

Хотелось бы надеяться, что Медея не умела читать ее мысли, просто догадалась, о чем Деми думает сейчас. Колдунья подошла сбоку, вперила взгляд в пространство между ней и атэморус.

– Я вижу канал связи между вами, тонкую, но прочную нить.

Деми передернуло от ее слов. Одно дело догадываться, что она прочно связана с атэморус, и совсем другое – знать это наверняка.

– Ты понимаешь, что это значит? Ты можешь лишить атэморус силы. Лишить духа опоры, что удерживает его в нашем грешном мире. Изничтожить, стереть с лица земли.

– Убить?

– Я бы назвала это… развоплотить.

Деми вздохнула полной грудью, позволяя ледяному пламени растечься по венам, а не просто коснуться их. Однако по мере того, как сила затапливала ее, менялись и ощущения. Это не было больше ни льдом, ни пламенем. Лишь холодной гнилостной болотной водой.

И Деми в ней тонула.

Она глупо замолотила руками, захлебываясь этой темной, пугающей силой. Глупо потому, что пыталась прогнать то, что было не снаружи – внутри. Медея что-то кричала, но смысл ее слов до Деми не доходил. Топи затягивали ее, затягивали все неумолимее и глубже, в легких плескалась горькая, с привкусом плесени и тлена вода.

Она тонула, тонула, тонула…

Медея встряхнула Деми за плечи с такой силой, что голова дернулась назад и вперед и подбородок ударился о грудь.

– Приди в себя, – шипела царица чудовищ. – Ну же!

Как столь властному тону не подчиниться? Деми глубоко и часто задышала. Сквозь пелену невесть почему и невесть когда выступивших слез проступило лицо Медеи. За ее спиной маячил так и не двинувшийся с места атэморус – побледневший, словно подтаявший. Казалось, он выжидает приказа Деми. Все, чего хотелось ей самой, – чтобы тот исчез.

Это она может.

Усталая, опустошенная, Деми сгорбила плечи, чувствуя себя воздушным шариком, из которого выпустили весь воздух.

– Уйди, – велела она атэморус.

Дух повиновался.

Элевсин остался далеко позади, как и Медея со своими сотканными из ночи плащами. Деми по привычке торопилась вернуться в Акрополь до рассвета, не сразу вспомнив о том, что ее память на этот раз он не сотрет.

Едва поднявшись на этаж, где находилась ее комната, она налетела на Никиаса. Тот застыл у дверей ее спальни, словно охраняя или не решаясь войти. Правую половину его лица закрывала полумаска одного из ручных чудовищ Медеи, Лернейской гидры в виде нескольких сплетенных друг с другом, уложенных в половину короны змеиных голов.

– Проклятье, где ты была?

– Только не делай вид, что волновался.

Она думала, проведенное с Медеей время выпило из нее последние крохи сил, но на горький выдох оставшегося хватило.

– А что, если так? – сложив руки на груди, с неким вызовом спросил он.

– Зачем тебе волноваться обо мне? – устало спросила Деми. – Я не та Пандора, что освободит от гнета Ареса Алую Элладу. Я даже своим даром – темным, как оказалось, даром – не могу научиться управлять.

– Если я скажу тебе, что меня волнует не Пандора, а Деми, ты поверишь? – тихо, будто боясь, что кто-то услышит, спросил Никиас.

Она застыла, заглядывая в синеву его глаз. Снова тонула, но совсем, совсем иначе.

Ответить не успела, хотя все равно не знала, что отвечать.

– Дар? Ты сказала «дар»? – выпалила выскочившая из спальни Деми Доркас. – Значит, мы были правы? Ты действительно можешь подчинять их своей воле?

– Мы? – нахмурился Никиас.

Его взгляд снова стало непроницаемым, словно это не он несколько мгновений назад своими словами лишил Деми дара речи.

– Кого «их»? – недоуменно спросила выглянувшая из-за двери Ариадна.

– В моей комнате что, собралась вся Эллада?

– Не вся, только лучшие из лучших, – ослепительно улыбнулась Доркас.

– Мы ждали тебя, – с искрящимся в глазах беспокойством сказала Ариадна.

– Ага, особенно Фоант, – фыркнула Доркас. – Так заскучал бедолага, что выпил три кувшина вина.

Из спальни донесся обиженный голос:

– Всего лишь три чарочки!

– Знаю я эти твои чарочки, – хмыкнула Деми.

Подивилась в очередной раз: действительно знает. Помнит.

– Кажется, ты задолжала нам парочку объяснений, – заметил Никиас, когда все инкарнаты вошли в комнату вслед за ней.

И пока остальные рассаживались на скамье и кровати, на которой разлегся Фоант, он изваянием застыл у двери. Рассказывая, Деми чувствовала себя древним оратором в окружении желающего послушать его народа.