Деми слабо улыбнулась. Незаметно для самой себя она выбрала себе пример для подражания. Почти кумира, человека, полубога, на которого хотела бы равняться. Каким для Ариадны была Мнемозина.

Никиас приложил полумаску чудовищного змея Пифона к щеке, и та, подвластная неким чарам, впилась в кожу, слилась с лицом. Деми развернулась к Цирцее.

– Я готова к ритуалу. Давайте начинать.

Деми поймала себя на мысли, что завидует людям, которые за маской твердокаменной решимости ловко прячут страх. Для Цирцеи она – словно открытая книга, и даже Ариадна с легкостью ее раскусила. Подошла поближе, сказала тихо, чтобы остальные не услышали:

– Все будет хорошо.

Волнение казалось клубком холодных змей, что шевелились в желудке, вызывая изжогу.

– Просто… Если ритуал сработает, а я верю в силу Цирцеи, то я вспомню все. Все, даже самую первую мою жизнь. Вспомню, как открывала проклятый пифос, вспомню, как убегала из Алой Эллады в ужасе от содеянного. И снова саму себя возненавижу.

Ариадна коснулась ее руки.

– Я знаю, что говорю банальности, и все же… Люди порой совершают ошибки, и многие их даже не признают. Ты не только признала, ты делаешь все, чтобы это исправить. И знаешь… Меня это восхищает.

– Я? – поразилась Деми. – Тебя восхищаю я?

Ариадна тихо рассмеялась – журчащий среди камней ручеек.

– Ты никогда не сдаешься. Когда тебе сказали, что ты открыла пифос, ты решила отыскать его, чтобы освободить томящуюся внутри надежду. Знаю, все от тебя этого ждали. Однако сама ты имела полное право желать лишь того, чтобы тебя оставили в покое. Когда сказали, что внутри тебя нет божественной искры, ты вознамерилась стать колдуньей. Когда стало ясно, что вместо божественного благословения тебя наградили проклятием, ты решила, невзирая на гордость, просить милости у богов.

Деми слушала Ариадну, вся во власти странного смятения. Ее и впрямь такой видят? Слушали и Цирцея, и даже Никиас, но мысли обоих по разным причинам ей тяжело было понять. И так же сложно было принять сказанное Ариадной как похвалу. Человек, о котором та говорила, был для Деми чужим, незнакомым.

– Я бы связала наши запястья своей нитью, или, как Тесею, дала бы тебе в руки клубок, чтобы там, в лабиринтах своего сознания ты не затерялась. Если бы…

– Если бы не риск, что я превращу твою прекрасную серебряную магию в сочащееся ядом нечто, – глухо продолжила Деми. Улыбнулась через силу. – Но я и без того многим тебе обязана. И за многое благодарна.

Ариадна была первой, кто протянул ей руку – искренне, не ожидая чего-то взамен. Деми не помнила этого дня. Дневник помнил. Пусть там, в темных глубинах разума теплота Ариадны будет ее маяком, ее путеводной звездой, ее спасительным светом.

Они как будто прощались. Но, быть может, так оно и есть? Прошлая жизнь, сшитая из лоскутов, вскоре останется позади. Ее сменит нечто чуждое, новое.

Влив в себя остро пахнущее зелье с ихором Афины, Деми терпеливо ждала, пока Цирцея красящими травами нарисует на теле знаки, что изображали лабрис. Этой обоюдоострой секирой с двумя лезвиями в виде лунных серпов Гефест разрубил Зевсу голову, из которой и вышла Афина. Лабрис стал символом, сакральным знаком лабиринта, где был заключен чудовищный сын Пасифаи Минотавр.

По велению Цирцеи Деми закрыла глаза. Чернота, разлившаяся под веками, развеялась не сразу. А когда это случилось, она обнаружила себя посреди самого что ни на есть настоящего лабиринта. Ошеломленно коснулась стен, ударила в них кулаком: холодные, твердые, каменные. Как колдунье удалось создать столь реалистичную иллюзию внутри ее головы?

Цирцеи здесь не было, как и Никиаса, и Ариадны. Шумно выдохнув, Деми направилась вперед.

Первый же поворот закончился тупиком. Вернее, слишком ранним воспоминанием, которое никого, кроме нее, не интересовало. Однако Деми задержалась, чтобы увидеть на стене лабиринта, будто на экране проектора, маму. Элени – теперь она ее вспомнила. Элени Ламбракис.

По-прежнему известный на всю Элладу Пигмалион создал и оживил статую, которая теперь носила ее имя. Эту, довольно позднюю запись она прочитала сегодня, как и каждое утро до того, в своем дневнике. Достойной ли дочерью стала для Элени выточенная из камня Деми? Во всяком случае, она стала той, что уже не будет забывать. У ожившей статуи нет души, есть только сущность Деми, в которую вдохнул в нее Пигмалион. А значит, нет и печати забвения.

После всего, через что Элени пришлось пройти, – долгие часы в больницах и клиниках, огромное количество исследований, усталость и непонимание, что творится с ее дочерью… Она это заслужила.

Там, в тупиках лабиринта, прятались и иные ее жизни. Не Деми, но Пандора выглядела по-разному, была женой и матерью, сестрой, возлюбленной и музой. Но, даже сошедшие с каменных стен, былые воспоминания ни следа в ней не оставляли. Словно истории из художественных книг, прочитанные, но не пережитые. С этими сестрами, женами и матерями отождествлять себя Деми не могла, и через их глаза, что бы ни говорили, не могла разглядеть собственную душу.

Она не знала, сколько времени провела в лабиринте, сколько исходила каменных дорог, сколько тупиков на своем пути встретила. Казалось, время исчислялось вечностью, хотя нигде Деми не задерживалась надолго.

И вот он, конец. Не тупик, на стене которого отражается осколок ее давнего прошлого. Выход из лабиринта, откуда пробивается ровный дневной свет. Один взгляд на виднеющийся клочок неба, и становится ясно: по ту сторону – не нынешняя Алая Эллада, растерзанная бесконечной войной. Небо чистое, голубое, как во многих воспоминаниях про ее прошлую жизнь в Греции, в мире Изначальном.

Но если все воспоминания Пандоры были рекой, которая текла меж каменных берегов лабиринта, то исток ее – здесь. Потому что прекрасная, благословленная самой Афродитой девушка, облаченная в ниспадающий с плеч белый пеплос, стояла перед пифосом, а в глазах ее сияло любопытство.

«Что же ты натворила, глупая…»

Деми приблизилась, чтобы получше разглядеть воспоминание, изменившее не только ее судьбу, но и судьбу целого мира, впитать в себя каждую его деталь. Но шагнув за пределы лабиринта, растворилась в видении своего прошлого. Частицы души, разметанной по полотну времени и пространства, слились, воссоединились.

Она была Пандорой – любимицей богов, женой титана Эпиметея и первой женщиной, сотворенной Гефестом. Обычной девушкой, которая обнаружила в себе, возможно впервые, один из человеческих грехов. Любопытство.

Рукой сосуда своей истинной души та, что в этой жизни звалась Деметрией, открывала данный ей Зевсом пифос, измученная загадкой: что внутри? Она, Деми, была там, когда из пифоса черной волной хлынули атэморус. Захлопнула крышку в ужасе, но было уже поздно. Неистовые, они вились вокруг нее стаей дымчато-черных воронов, водоворотом из полупрозрачных фигур, лишь отдаленно напоминающих человеческие или не напоминающих их вовсе.

Она была там, когда голодные тени-атэморус впились в ее плоть.

В горло словно влили холодную воду, что застаивалась на дне колодца на протяжении веков. Пандора или Деми – теперь и не разобрать, кто из них – сжала рукой горло. Внутренности сковал лед. Страх бился под натянувшейся кожей.

Атэморус прошли сквозь нее, оставляя тело нетронутым, но душу – покрытой темными ранами, что даже годы спустя не превратятся в рубцы. Оставляя ее с расширенными от ужаса глазами наблюдать, как они распространяются по Древней Греции, тогда еще просто Элладе.

Пандора отчаянно взывала к богам – ко всем, чьи имена смогла вспомнить. Ко всем «крестным», что приложили руку к тому, чтобы ее создать: Гефесту, Афине, Гермесу, Афродите. И конечно к Зевсу.

Никто из богов не откликнулся. Никто не помог. Эпиметей и вовсе сбежал от жены, страшась гнева Зевса. Проснувшись, Пандора не обнаружила ни его, ни малышку Пирру, свою новорожденную дочь. Искала ее, призывала высшие силы, но они были глухи к ее молитвам и воззваниям. Но однажды, когда атэморус принялись раздирать на части мир, а Арес пошел войной на Олимп, в дверь дома Пандоры постучались. На пороге стояла некрасивая, но статная женщина с орлиным, больше римским, нежели греческим носом и темными соболиными бровями.