Деми знала и помнила Элени только эти долгие, бесконечно долгие сутки. И то лишь потому, что выткала ее из не потревоженных чарами воспоминаний. Элени же вместе с Деми переживала каждый ее день. Каждое, даже самое незначительное событие. Первый плач – тот, что звучит еще в родильной палате, первый смех. Первое слово, первый шаг, первые крохотные достижения.

Увидев Деми, Элени вскочила из-за стола. Листовки разлетелись в разные стороны, словно потревоженные ветром осенние листья. Деми шагнула к матери, порывисто ее обняла. Уткнувшись лицом во вкусно пахнущие волосы, молчала. Ничего не хотелось говорить.

Но пришлось.

Пришлось солгать, сбивчиво рассказав о том, что заблудилась, что уже потерявшая память, наутро обнаружила дневник. И по нему каким-то чудом отыскала дорогу к дому.

Неправдоподобность в ее рассказе Элени искать не стала. Она просто была счастлива, что Деми жива.

Выторгованного у Харона часа как раз хватило на то, чтобы дождаться, пока Элени, обессиленная эмоциями и слезами, не уснет. Чтобы провести последние минуты с матерью, которая была рядом семнадцать лет. Если все получится, то, когда Элени проснется, порог их дома перешагнет идеальная копия Деметрии Ламбракис. Своя, но все-таки чужая дочь.

В комнате Деми собрала все свои дневники. Скрепленные вместе белые листы, на которые она чернилами выплеснула собственную душу. Безликие для кого-то слова, что отражали ее переменчивую натуру, что свойственна юным и тем, кто каждые сутки, теряя свою память, теряет, обнуляет самого себя. В них ее сиюминутные желания и высеченные в граните времени мечты, которые так или иначе находили путь к ее сердцу или и вовсе никогда его не покидали.

Элени будет удивлена, обнаружив ящик комода пустым, но в море прочих странностей исчезновение дневников такая малость… Появился соблазн напоследок их прочитать, но делать этого Деми не стала. Завтра она начнет все сначала. Завтра снова будет себя узнавать, по кирпичику строить свой собственный образ.

Пигмалион принял ее странный дар с благоговейным трепетом. Деми обнажала перед ним свою душу, которая оставалась загадкой даже для нее самой.

Ожидала, что придется позировать, но все, что ей оставалось, – лишь терпеливо ждать. Пигмалион ваял ее лицо и тело из цельного куска мрамора. Его руки порхали в воздухе с удивительной, почти нечеловеческой скоростью и… красотой. С мимолетной улыбкой Деми подумала: это та ступень мастерства, которую достигаешь, когда можешь посвятить любимому делу целые века.

Пигмалион вырывал из ее дневников целые страницы и, сжимая их в ладони, зубилом лепил статуе лицо. Выжатая досуха, Деми уже почти – почти – не удивлялась тому, насколько живым, одухотворенным становился под его пальцами камень.

– Неидеально, – в то же время недовольно хмурился он. – Слишком мало времени.

Смеясь, Галатея успокаивала супруга. С ней, вечной музой Пигмалиона, работа спорилась.

Деми ждала, когда финальным аккордом Пигмалион вдохнет в камень жизнь. Проникнувшаяся магией Алой Эллады, ждала плетения чар или особого ритуала. А потому не сразу поняла: весь процесс творения и был его ритуалом. Кроша камень, придавая ему форму, Пигмалион наполнял его жизнью своими прикосновениями.

И с каждой выточенной на лице статуи чертой, что приближала ее к человеку, память Деми по крохам себя теряла. Будто ее собственный скульптор отсекал от нее ненужные куски.

Утро минувшего дня потонуло в туманной дымке. Как она просыпалась, что думала, что говорила… Ничего этого уже не осталось. Стерто, вытравлено, выскоблено. Следующим исчез полдень. За ним – спуск в подземный мир, о котором пришлось рассказывать самой Ариадне. А после – странное прощание с мамой. И с Изначальным миром заодно.

Она еще цеплялась за свое «я», как утопающий за брошенную ему соломинку. Пока еще помнила, что она – Деметрия Ламбракис, очередная инкарнация Пандоры, что века назад откинула крышку пифоса и наслала на Землю полчища атэморус. Но что-то важное она безвозвратно потеряла. В конце концов не осталось уже ничего, кроме Пигмалиона с его Галатеей, Ариадны и Харона, которые одним своим присутствием напоминали о себе. Еще остались потеря памяти, о которой с печальными глазами напоминала Ариадна, Алая Эллада и странная, безликая цель – сотворить статую, чтобы… Чтобы, собственно, что?

Деми не задавала вопросов – слишком устала. В глазах Харона не светилось ни толики сочувствия. Он казался высеченным из камня, словно очередное создание великого творца. Но он был рядом и ничего не говорил, и сейчас этого оказалось достаточно. Рядом, конечно, была и Ариадна. В ее глазах сочувствия – целый океан.

Статуя, которая была похожа на Деми, словно отражение, тихо вздохнула и открыла глаза.

– Она заменит тебя в Изначальном мире, – прошептала Ариадна, сжимая ее ладонь.

Пигмалион был доволен своим творением. Деми – счастлива, что теперь, когда до рассвета оставалось не больше часа, может наконец поспать. И может заснуть до того, как забудет, кто она такая. До того, как забьется в панике, потому что не способна себя вспомнить.

Харон исчез вместе с ожившей статуей Пигмалиона. В буквальном смысле: просто перейдя невидимую для Деми завесу, перестал существовать в этом мире, чтобы проявиться в другом. Вернулся, чтобы отнести их в пайдейю. Уже без него Ариадна проводила Деми в комнату и, улыбнувшись на прощание, оставила ее.

Она была вымотана, опустошена. И все равно казалось, что так просто не уснет – рой мыслей в голове не позволит. Но стоило смежить веки, возникло ощущение, что ее затягивает в баюкающий темный омут.

Последней в голове мелькнула мысль: «Интересно, в Элладе до сих пор за сны отвечают боги?»

«Кто я?»

– Привет, Пандора, помнишь меня?

Он сидел на ее кровати, облаченный во все черное. Правую сторону его лица закрывала полумаска. Львиная голова, но среди темной гривы закручивались вверх черные рога.

Мантикора.

Она запуталась в вихре чувств и образов, что наслаивались друг на друга. Он, Никиас, кажется, ее ненавидел. Он был холоден и ко всему безучастен… Или нет?

А еще, кажется, под его маской пряталась тьма. Или тьму он призывал себе в помощники?

«Но кто я? Не могу же я быть той самой Пандорой?»

– Так и знала, что ты придешь, чтобы снова ее напугать, – раздался со стороны двери укоризненный голос.

На нее дохнуло теплом, словно из-за туч выглянуло яркое солнце. Облако золотых волос, румянец и ласковая улыбка… Ариадна. Ее имя всплыло в голове без малейших усилий, оттого ощущение неправильности происходящего лишь усилилось. Почему она знает ее, незнакомку, но совершенно не знает себя?

– Я лишь хотел рассказать ей правду.

– Или воспользоваться случаем в очередной раз ее обвинить.

Парень собирался что-то ответить, но она не позволила:

– Ты – Никиас, а ты – Ариадна. Но кто… я?

Ариадна смущенно комкала в руках ниспадающий с плеча край пеплоса. Отчего ей так трудно ответить на этот простой вопрос? Она кашлянула и, пряча взгляд, произнесла:

– Ты – Пандора. Очередная ее инкарнация, и сейчас ты зовешься Деми.

– Пандора, – плохо слушающимися губами повторила она. – Та, что открыла ящик с бедами?

– Пифос. Да.

Она – Пандора. Та, что дала ход разрушительной, длящейся веками войне. Деми помнила и сам осколок войны – битву, что развернулась в Эфире, между землей и верхушкой неба. Как помнила и алое небо над головой.

Этого не может быть. Но глаза Ариадны, ее отчаянное нежелание причинить своими словами боль говорили: сказанное – чистая правда. Деми прикрыла глаза, пытаясь свыкнуться с тем, с чем свыкнуться невозможно.