Я вспоминаю, как посасывал ее розовый, тугой сосок, проводя по нему языком. Он казался мне таким упругим, совершенным и красивым, что, возможно, я перешел черту, но на самом деле это было не так страшно, как то, что творил с ней Космо в тот раз, когда она напилась и не сопротивлялась. Думаю, ей это нравится.
Может, это нравится всем. Я не знаю.
Под очередной раскат грома я снимаю практически приросшие к рукам черные кожаные перчатки с зеленой строчкой.
Я не смотрю на свои пальцы; на них шишки от плохо сросшихся костей. Мне еще повезло, что все они прекрасно функционируют; самое худшее — это омертвевшие ногтевые ложа. Как бы там ни было, мне по-прежнему не нравится лишний раз видеть напоминания о том, насколько резко я отличаюсь от других детей Райта.
Но когда за шторами вспыхивает проблеск бело-голубой молнии, я, так и не научившись отключать эту врожденную систему повышенной боевой готовности, рефлекторно вскидываю голову и вижу свое отражение в огромном зеркале. Оно висит в сверкающей золотой раме прямо напротив кровати.
Это дурной знак, когда кровать так отражается в зеркале — я как-то прочел об этом в брошюре Райта. Но еще хуже, что мне сейчас пришлось случайно на себя взглянуть.
Мои волосы глубокого пепельно-коричневого оттенка подстрижены коротко и совершенно бессистемно — это еще один способ Штейна меня унизить. У меня такие же темные глаза, залегающие под ними тени и морщинки образуют синяки из-за плохого питания и дефицита солнечного света. По сей день Кария — это единственное солнце, которое я могу выносить.
Точеные скулы, щетина на подбородке (как только Штейн вернется, он позаботится о том, чтобы она исчезла) и прямой, заостренный нос. Это отвратительная пытка — видеть, как Штейн никогда не портил мне лицо, если не считать зубов. В других брошюрах, которые он хранил запертыми у себя в кабинете, всегда говорилось, как важно оставлять нетронутым то, что на виду.
Его любимой серией брошюр были «Принципы поэтического сеанса», написанные в 1800—х годах безумным ученым по имени Бербанк Гейтс, который верил, что лишение человека жизни (а точнее, ее полнейшее обезображивание, так, что она вообще переставала походить на человеческую) ведет к бессмертию и богоподобной трансцендентности.
Это стало нашей со Штейном игрой.
Он не стал бы мне вредить, делай я все как положено, но беда в том, что я не знал, как делать не положено. Я извлекал уроки уже из наказаний. Думаю, поэтому он считал себя милосердным.
На улице совсем близко гремит гром, я ничего не могу с собой поделать и улыбаюсь своему отражению в зеркале. Чувствуя пробегающие по коже мурашки, я рассматриваю свои отсутствующие зубы. Один передний верхний и еще пара нижних. У меня не хватает двух коренных зубов, а клыки заострены.
У меня по шее стекают капельки пота, я еще немного предаюсь ненависти к себе, и по всему моему телу разливается ярость. У Космо де Актиса все зубы целы. Как и у Фона Бентцена. У двух парней, с которыми она трахалась.
И кто я по сравнению с ними?
Мне становится невыносимо жарко, и я рывком стаскиваю с себя толстовку с капюшоном, стянув вместе с ней и водолазку. У меня на груди покачивается цепочка, прохладный воздух обдает мой позвоночник, ожоги и рваные раны на спине.
Примерно на середине спины ткань задевает один из вдетых в позвоночник пирсингов, который я не собирался делать. Я скрежещу остатками своих зубов и, дернув посильнее, стягиваю с себя верхнюю половину одежды. Бросив на мраморный пол толстовку и водолазку, я поднимаю голову и, сжав в кулаки руки, смотрю на свое отражение, на вздымающуюся белую грудь. Только вот она не совсем белая, и мне невыносимо читать слова, вырезанные на ней с какой-то восторженной ненавистью.
У меня под кожей зашиты различные предметы, в том числе и изуродованная рубцовая ткань прямо на горле, которую Штейн просто прикрыл куском плоти с моего бедра. В этом он довел «Принципы» до предела.
Именно этот нарост и видела Кария, когда я держал ее в своей временной лаборатории.
Ее лицо исказилось от отвращения и, думаю, она и понятия не имела, что человек может быть настолько мерзким.
Льющий снаружи дождь превращается в град, и я бросаюсь к зеркалу, намереваясь разбить его кулаками. От моего резкого движения у меня на шее раскачивается серебряная цепочка с фиолетовым флаконом. Но когда я подхожу достаточно близко, чтобы разбить зеркало, вижу еще больше отметин у себя на прессе, шрам с правой стороны живота от того места, где Штейн еще в детстве решил удалить мне желчный пузырь, раздается электронный звуковой сигнал, и я замираю как вкопанный.
У двери в номер кто-то стоит.
Я поворачиваю голову и вглядываюсь в темный коридор. В тот же момент в мое укрытие из коридора врывается поток света.
«Они не могли так быстро сюда добраться. Сначала я должен был найти Карию. Спрятать ее. Похитить. Прикоснуться к ней. Снова попробовать ее на вкус».
Но вот она заходит в номер.
И она не одна.
Позади нее стоит Космо, нависая над ней, словно хищник. Они оба моргают глазами, чтобы привыкнуть к темноте, но мне некуда бежать.
Космо поворачивает голову в сторону темной ванной, а Кария почти сразу меня замечает.
Ее светлые волосы, кажется, светятся в темноте, теперь они беспорядочными волнами ниспадают по плечам к грудной клетке.
Юбка, топ, носки с оборками и белые Vans.
Все это снова на месте, потому что, прежде чем оставить Карию в ванной, я тщательно ее одел. Я не мог позволить Космо найти ее обнаженной, даже если он уже и так все видел.
В одной руке у нее фонарик, но он не включен.
— Я проверю… — тут Космо замолкает, потому что поворачивает голову и тоже замечает мою фигуру.
Они оба смотрят на полураздетого меня, и я с пронзительной, висцеральной болью вспоминаю, что на мне нет одежды.
Не успев передумать, я обхватываю себя руками, но Космо уже блуждает жадным взглядом зеленых глаз по моему обнаженному торсу, и я жалею, что не вспорол ему запястье до самой кости, когда отравил его висящим у меня на шее ножом-скальпелем.
— Черт, — произносит он низким рычащим голосом.
Затем проталкивается мимо Карии, и за ним с гулким стуком закрывается дверь. Он идет ко мне, не сбавляя темпа, широкими, энергичными шагами.
— Космо! — окликает его Кария, но в ее голосе сквозит скрытый страх.
Я слышу ее приближающиеся шаги и неуверенно отступаю назад.
Я мог бы причинить ему боль.
Мог бы убить его.
Я мог бы заманить его в патио и сбросить с гребаного балкона.
Его глаза прищурены, лицо искажено в хмурой гримасе.
— Нет, — рычит Космо, надвигаясь на меня со сжатыми кулаками. — Он накачал тебя какой-то дрянью, Кария. Он оставил на мне шрам.
Мне хочется сказать ему, что я мог бы сделать с ним кое-что похуже, но, когда мой пульс подскакивает к горлу, я вообще ничего не могу произнести, только сильнее напрягаюсь и молюсь, чтобы он заслонил меня собой от взгляда Карии.
— Ты всегда пыталась играть с маленькими уродцами и монстрами, но они не самые приятные домашние животные, — говорит он, глядя мне в глаза, и, оказавшись в шаге от меня, останавливается и скользит взглядом по моему телу. — Он мог тебя изнасиловать.
Космо подходит ближе, и я чувствую запах его пота, вижу испарину у него на виске.
— Зачем ты вернулся? Мы все хотели, чтобы ты исчез.
У меня начинают дрожать колени.
Я боюсь не его, а произнесенных им слов… Кария тоже так думает?
— Космо, — шепчет она у него за спиной, но он заслоняет ее своим телом.
Он один раз качает головой, глядя на меня снизу-вверх.
— Я, блядь, тебя ушатаю.
Не знаю, зачем ему меня об этом предупреждать, но он поднимает кулак, и принимает ту же позу, что и Штейн, перед тем, как обрушить удар.
Я стараюсь расслабиться, потому что от напряжения только больнее, и я пока не решил, стоит ли мне дать отпор, потому что если я это сделаю, то могу уже не остановиться.
