Вплоть до сегодняшнего дня.

До них в этой квартире жила семейка – муж, жена и трое маленьких детей. Это был ад, мелкие заразы плакали беспрерывно четыре года: худших в моей жизни. Соседствовать с семьей, где каждый год появляется по младенцу, было настоящим бедствием: почти, как если бы я во второй раз стал отцом – вернее, если учитывать Звеву и Данте, то в третий, в четвертый и в пятый раз. Но форменной катастрофой оказалось то, что их спальня была через стенку от моей. Я живу в Вомеро – квартале Неаполя, расположенном на холме, где воздух относительно чистый и летом не очень жарко. Только вот есть одна проблема, одна большая проблема. Мой дом был построен в шестидесятые годы, во время экономического бума, и построен не слишком добросовестно и очень небрежно. Другими словами, его стены служат исключительно в качестве перегородок, они не изолируют от шума. Живя в нем, приходится постоянно участвовать в жизни соседей: то за стенкой рядом со мной плачут дети, то писает и спускает воду в туалете синьора сверху, то заходится в кашле Марино – старый (другими словами и не назовешь) друг, обитающий у меня под ногами. Здесь, если у тебя чуткий сон, кто-то двумя этажами выше пукнет – и уже может тебя разбудить.

После первых трех бессонных ночей я взял подушку и перебрался на диван. Потом однажды эти вежливые соседи пригласили меня на ужин – может, потому что они думали, что я одинокий старик и нуждаюсь в помощи. То, что я одинокий – это правда, но помощь мне никакая не нужна. В любом случае, мне пришлось согласиться и провести вечер в компании этих засранцев, не дававших мне спать по ночам. Они воображали, что я растаю при виде их крошек, что я один из тех старых маразматиков, которые, чтобы не думать о смерти, цепляются за тех, у кого еще впереди целая жизнь. Короче, они надеялись, что мое сердце было не таким заскорузлым. Они ошибались. Обычно говорят, что время смягчает характер, в особенности это касается мужчин. Многие строгие отцы превращаются в нежнейших дедов. А со мной случилось наоборот – я родился мягким, а умру черствым.

Но я вижу, что я отвлекся. Я говорил о новых соседях и том, что, как мне кажется, он ее бьет. Как я уже сказал, сплю я мало и плохо. Позавчера ночью я все еще ворочался под одеялом, когда эта парочка начала ссориться. Поначалу слышался один только ее взволнованный упрекающий голос, потом в какой-то момент он тоже принялся орать в ответ. И чуть погодя я услышал звук падения – как будто что-то тяжелое обрушилось на пол – и наступило молчание. Мне стало любопытно, и я приложил ухо к стене. Не думаю, что я ошибусь, если скажу, что она плакала, а он ее утешал. На следующее утро, когда я вынимал почту из ящика, появилась Эмма. На ней были темные очки, и она не поднимала глаз от земли. Едва заметив меня, она отвернулась и почти бегом стала подниматься по лестнице.

– Добрый день, – сказал я ей, но она была уже далеко.

Я уверен, что у нее был синяк под подбитым глазом, и поэтому, когда я поднялся к нам на этаж, мне захотелось позвонить им в дверь, чтобы спросить, все ли в порядке. Я уже протянул руку к звонку, но в последний момент передумал. Я всегда занимался только своими делами, и все было в порядке, так с чего мне лезть в то, что меня не касается? Да и потом она – моя соседка – и сама уже большая девочка: если муж ее бьет, то ей ничто не мешает от него уйти. До конца дня я и думать забыл обо всем этом, пока сегодня утром я не обнаружил на площадке Эмму, которая рылась в сумке в поисках ключей, стоя ко мне спиной. В ответ на мое приветствие она торопливо улыбнулась, но это не помогло ей скрыть распухшую, с кровоподтеками, губу.

Это правда: я нелюдим со скверным характером, и если кто-то из моих детей соберется с духом на моих похоронах взобраться на ту штуку, с которой толкают речи, чтобы воспроизвести список моих достоинств, то вряд ли они смогут назвать меня общительным человеком. Не то чтобы я ненавижу людей – просто я слишком занят самим собой, чтобы меня волновали еще и другие. Мне и Катерина так всегда говорила: «Ты не злой, ты просто эгоист». Я никогда не был с этим согласен. Эгоист – это тот, кто любой ценой добивается собственного благополучия, а я в своей жизни благополучия так и не увидел. Даже как эгоист я не преуспел.

Но мы говорили о моей соседке. Домашнее насилие – одна из тех тем, о которых ты слышишь разве что в новостях, что-то очень далекое от жизни нас, «обычных людей». Это примерно как убийство: трудно представить, что кто-то из моих знакомых умрет от руки убийцы, гораздо легче поверить, что в него шарахнет молния, когда он полезет на крышу поправить антенну.

Короче, теперь эта распрекрасная женщина довольно сильно выводит меня из себя, потому что на этот раз я уже не могу сделать вид, что ничего не случилось, особенно если она так и будет расхаживать с распухшим от побоев лицом. Поэтому я решаю вмешаться, хотя пока еще не знаю, как именно.

Полагаю, что мне надо поговорить об этом с Марино – может быть, ему придет в голову дельная мысль.

Хотя это будет еще удивительнее, чем если завтра вдруг не взойдет солнце.

Марино – один из тех старых зануд, над которыми вечно потешаются внуки, который вечно повторяет одно и то же, ничего не слышит, не понимает языка молодежи и не умеет пользоваться компьютером. Однако в отличие от многих своих ровесников компьютером он обзавелся, и теперь он красуется на столе у него в кабинете. Я всегда спрашивал себя, зачем он ему нужен, поскольку для него даже пишущая машинка была уже своего рода прыжком в неизвестность, но потом я узнал, что это компьютер его внука Орацио, который часто приходит днем заниматься к деду.

Марино уже перевалило за восемьдесят, у него несет изо рта гнилью, без вставной челюсти он не может внятно произнести ни слова, и время от времени он способен даже намочиться в штаны. Короче, ходячая катастрофа. Однако он большой молодец, и, потом, он составляет мне компанию. Конечно, с ним нельзя поржать от души, но это человек, с которым можно поговорить и который, пусть и не слыша тебя, внимательно слушает и даже иногда дает хорошие советы. В общем, Марино в моей жизни – это кто-то между психотерапевтом, на которого я могу вывалить все свои тревоги, и священником, которому я доверяю свои грехи. Самое замечательное, что и те, и другие – психологи и священники – всегда меня бесили.

– А если выплывет, что это мы послали им письмо? Если они смогут вычислить нас по почерку? – спрашивает мой друг взволнованным тоном.

Я фыркаю. Я забыл добавить, что Марино – еще и очень тревожный тип, а меня тревожные типы в свою очередь заставляют тревожиться. И поэтому иногда возникает замкнутый круг, усиливающий беспокойство, для которого мало того, что нет реальных причин, но прежде всего непонятно, с чего вообще оно началось.

– Если не говорить о том, что вряд ли уж, как я считаю, они станут беспокоить спецслужбы ради нашего письма, в любом случае, я подумал и об этом. Вот поэтому я сегодня здесь.

Он с вопросительным видом смотрит на меня, несмотря на то, что давно уже привык к моим выходкам.

– Мы используем твой компьютер! – добавляю я чуть погодя с лукавой улыбкой.

Он не отвечает, качая головой и похлопывая ладонями по протертым подлокотникам кресла. Я знаком с Марино уже около сорока лет, половину его жизни. И за все это время я ни разу не видел, чтобы он хотя бы сменил обивку на своем обожаемом кресле.

Наконец он выдает:

– Ты с ума сошел! Ты знаешь, что по компьютеру легче легкого найти того, кто писал? Нас вычислят на следующий же день.

Я задумываюсь. Я точно не знаю, правда ли то, что он говорит, но он кажется настолько уверенным, что почти убеждает меня.

– И это говоришь ты? Да ты даже не знаешь, как и включить-то компьютер!

– Мне объяснил Орацио.

Тогда это, должно быть, правда. Значит, нужно вернуться к первоначальному плану: написать письмо от руки и опустить его в ящик. Эта мысль пришла мне в голову вчера ночью, когда я, по своему обыкновению, ворочался с боку на бок в постели. Я подумал, что мерзавец, бьющий свою жену, должен знать, что есть кто-то, кто об этом знает, и тогда в следующий раз он дважды подумает, прежде чем поднять руку.