– Во всяком случае, сегодня вечером я поняла, что мой сын в хороших руках, – замечает она спустя какое-то время. – Если Звева, как ты говоришь, на тебя похожа, то в суде она сражается как лев!

Мы еще целый час сидим на парапете и хохочем над нами и над нашей жизнью, пока она не напоминает мне, что уже поздно и завтра ей надо работать. В этой ситуации – когда за спиной у нас море, и замок Кастель-дель-Ово[13], и набережная с гуляющими по ней семьями, и зорко следящий за нами Везувий – я совсем забыл о профессии Россаны, забыл, что для нее я всего лишь один из клиентов, жалкий скрюченный старикашка. Я забыл, что жизнь – она как этот город: сплошной обман зрения. Все эти огни, улыбки людей на улицах, торговые прилавки, лотки с сахарной ватой, оглушительно звонящие велосипеды, луна, которая отражается в глади моря и льет свет на виднеющийся вдали Капри, – все это такие мелочи по сравнению с гулкой тишиной столь многих грязных и заброшенных улиц, в сопоставлении с горестными воплями узких переулков, где каждый камень источает насилие, по отношению к напуганным взглядам тех, кто пока так и не понял, как себя вести, столкнувшись с другим лицом нашего города.

Мы встаем с парапета и направляемся в сторону стоянки такси: комедия окончена и настало время вернуться к реальной жизни. Однако я все равно доволен: в начале нашего вечера я боялся, что мне предстоит знакомство с какой-то другой женщиной и что она мне может не понравиться, но вместо этого я понял, что не существует других версий Россаны, она всегда все та же: в белье или в блузке с юбкой, лежа в постели или сидя на парапете. Интересно, смогла бы она завоевать и моих детей?

Я уже нахожусь дома, когда у меня на телефоне высвечивается сообщение. Это она. После многократных попыток мне наконец удается прочитать текст. Он гласит: «Спасибо за чудесный вечер, я его не забуду!»

Глаза у меня увлажняются, и поэтому я швыряю телефон на диван и иду в туалет. Вот тебе и на: в моем возрасте я все еще способен растрогаться от слов женщины. Пока я сижу на унитазе, мои губы сами собой решают нарушить молчание и непроизвольно шепчут: «Я хотел только сказать тебе, что сегодня вечером одна женщина сжала мне руку, и я разволновался так, как этого давно уже не случалось. Я знаю, не слишком красиво, что я пришел поделиться этим именно с тобой. Но ты единственная, кому мне хотелось бы об этом сказать. Спокойной ночи».

Затем я спускаю воду и иду спать.

О Звеве ей лучше ничего не рассказывать.

Панель лифта извещает меня, что кабина, как и всегда, находится на седьмом этаже. Должно быть, существует некое космическое притяжение, что-то вроде закона гравитации, который действует наоборот и притягивает лифты на последний этаж. Нажав на кнопку, я жду, пока этот старый громыхающий шкаф спустится, чтобы меня забрать. В нескольких метрах у меня над головой кто-то яростно хлопает дверью и бегом устремляется вниз по лестнице. Я смотрю вверх в пролет и узнаю его – того самого распускающего руки соседа, который сейчас мчится как сумасшедший, перескакивая через ступеньки. Сердце начинает громко колотиться у меня в груди, потому что этот тип не просто спешит – он спасается бегством. А если он спасается бегством – это значит, что он сделал Эмме что-то плохое.

Я решаю не дать ему уйти просто так.

Едва заметив мое присутствие, он замедляет шаг и прищуривается. Разумеется, он еще не забыл преподанный ему мной урок. В метре от меня он застывает как вкопанный и просит разрешения пройти. У меня кружится голова, сердце колотится как бешеное, а на лбу выступили капли пота. Но несмотря на это, я не отступаю ни на шаг – это было бы недостойно генерала.

– Вы позволите пройти? – спрашивает он.

Я внимательно разглядываю его. Он покрыт потом, волосы у него всклокочены так, что отдельные пряди встали дыбом, зрачки расширены.

– Что случилось? – решаюсь я спросить.

– А что должно было случиться? – делает он непонимающий вид.

– Почему вы бежите?

– А что, теперь в этом доме даже уже и бегать нельзя?

Действительно, не так просто ответить ему каким-нибудь разумным возражением.

– А ваша жена где? – спрашиваю я.

Он отшатывается, но лишь на секунду, тут же решив перейти в атаку:

– А вам какое дело, простите?

Я чувствую, как пот пропитывает мою майку; в глазах у меня плывет. Теперь уже это не ерунда, не безобидная шутка – тут меня могут по-настоящему отделать по полной. А в моем возрасте я не думаю, что все обойдется парой ссадин и синяков.

– Мне будет дело в том случае, если вы посмеете еще раз ударить ее!

Ну вот, я это сказал. Метнув на меня яростный взгляд, он окончательно слетает с катушек.

– Отвали с дороги, старый маразматик! – И он отшвыривает меня прочь. Мгновение спустя он уже на улице.

К счастью, я отлетаю в стену, так что мне удается за нее удержаться и не покатиться кубарем по полу – так, как это происходит с моим пакетом с покупками, все содержимое которого рассыпалось по подъезду. Гнусный негодяй, я клянусь, что заставлю тебя за это заплатить! Да, но как?

Поправляю дужку очков, которая от удара съехала куда-то на висок, а потом пытаюсь собрать продукты. В нашем доме люди постоянно снуют туда-сюда: стоит тебе вызвать лифт, как обязательно появляется кто-нибудь, кто вынуждает тебя тесниться в кабине и поддерживать беседу о погоде. Зато когда мне нужна помощь, то пожалуйста – вокруг никого нет.

Наконец мне удается попасть домой. Я иду прямо на кухню, ставлю пакеты на стол, достаю две упаковки с заморозкой и убираю их в морозильник, а затем, даже не снимая куртки, стучусь к Эмме, и через некоторое время, показавшееся мне бесконечным, она открывает мне дверь. У нее рассечена губа, и она поддерживает себе руку. Я в ужасе смотрю на нее и в какой-то момент испытываю инстинктивный порыв бежать искать этого мерзавца. Потом осознаю, что самое лучшее сейчас – это оказать ей помощь, а расплата с ним подождет своего часа.

– Можно войти? – спрашиваю я.

– Если он вернется, то убьет сначала тебя, а потом меня.

Впервые ее мрачный прогноз мне не кажется таким уж преувеличением: этот человек – опасный сумасшедший. Тогда я беру ее за здоровую руку и отвожу к себе домой. Она не сопротивляется. Включив в ванной свет, я при помощи ваты и спирта обрабатываю ей ссадины, а затем пытаюсь посмотреть, как двигается ее рука. Эмма кричит от боли.

– По животу он тебя тоже бил?

Не произнося ни слова, она отрицательно мотает головой в ответ. И лишь уступая настойчивости моего встревоженного взгляда, добавляет:

– Нет-нет, клянусь тебе, я делала все, чтобы защитить живот.

Святый Боже, как можно видеть и слышать все это и не вмешиваться? Я так не могу.

– Мы должны поехать в больницу и рассказать им правду, чтобы они вызвали полицию. Нужно заявить на этот кусок дерьма!

– Нет, прошу тебя, – она разражается слезами, – не заставляй меня!

– Почему? Почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог? Почему ты его защищаешь?

– Клянусь, что я уйду от него при первой возможности. Но, умоляю, не заявляй на него в полицию, так будет только хуже…

– Не понимаю тебя… – бормочу я.

Я вызываю такси. Когда мы окажемся в больнице, я скажу им правду – а там будь что будет. Если даже случится, что Эмма возненавидит меня, станет упрекать, что это ее жизнь, я сделаю то, что должен сделать.

В приемном отделении нам предлагают подождать вместе с другими людьми в большом помещении, в котором мало стульев и множество каталок с лежащими на них молчаливыми больными. Все это время мы не обмениваемся ни словом и занимаемся тем, что глядим по сторонам; потом в какой-то момент я поворачиваюсь к ней и спрашиваю:

– Как ты смогла влюбиться в такого человека?

Эмма вздыхает, продолжая бережно поддерживать руку.

– Не знаю, я этого уже не помню.

– А почему ты не разрешаешь мне тебе помочь?