– А Звева тоже придет? – прибавляю я вслед за этим.

– Не знаю, – фыркает он, – она сказала, что если получится, то она зайдет. – Я молчу, так как темы для разговора исчерпаны. К счастью, он сам делает следующий шаг:

– Жду не дождусь субботы, я так возбужден!

Возбужден чем, не могу я понять, ведь это даже не у него выставка. У моего сына художественная галерея в самом центре города – очень приятное и модное место, куда ходят довольно экстравагантные люди, по правде говоря. Но мне все равно нравится его работа, вот только ему бы я ни за что в этом не признался. Я знаю, это неправильно, но так уж я устроен – у меня никогда не получается сказать то что следует. Несколько раз я пытался, но слова так и застряли у меня на языке, прежде чем провалиться назад в глотку.

– Я за тебя рад, – отвечаю я без особой уверенности.

Кажется, он это замечает, потому что в телефоне ненадолго повисает молчание, а потом он прощается и завершает разговор. Я горжусь Данте: его личностью, его работой, его поступками. В какой-то мере я теперь считаю его даже лучше сестры, и тем не менее у меня по-прежнему с ней более доверительные отношения: с женщинами проще общаться, хотя у моей дочери и не самый легкий характер. Когда они были маленькими, Катерина упрекала меня за явное предпочтение по отношению к Звеве, и поэтому она, стараясь уравновесить родительскую любовь, сильнее привязалась к Данте. На самом деле я не выбирал: Данте появился, когда Звева в своем детском развитии начала уже общаться со мной, говорить, играть, обнимать меня своими ручонками. Данте рядом с ней казался мне одним из тех больших пупсов, что беспомощно таращатся на тебя из витрин кукольных магазинов. Короче, сами того не желая, мы с Катериной поделили между собой детей и обязанности. Она занималась Данте, я – Звевой. И вот он вырос гомосексуалистом, а она – эгоцентричной невротичкой.

– Если бы ты была здесь, нам стоило бы теперь поменяться ролями. Может быть, так у нас бы получилось исправить причиненный нами вред! – восклицаю я, оказавшись дома. Мои слова гулко разносятся по пустому коридору. – Хотя я считаю, что сейчас уже слишком поздно. Нам нужно было раньше об этом подумать. Это все ты виновата – ты не хотела меняться, никогда ни в чем не сомневалась и думала, что в жизни есть только один путь. А вот я – ты не можешь с этим не согласиться – уже и тогда брыкался. Если бы ты только меня слушала, может быть, все сложилось бы по-другому.

Стены ничего мне не отвечают. Так даже и лучше: во всяком случае, они не могут мне возразить. Часы на кухне тем временем продолжают отсчитывать секунды. Я никогда раньше этого не замечал, но в этом доме всем правит молчание.

Один из котов синьоры Витальяно время от времени является ко мне с визитом. Наглая зверюга выбирается на идущий вдоль дома балкон, огибает здание и залезает ко мне в окно. Полагаю, что это в том числе и вина Эммы, окно которой всегда закрыто, и поэтому котяра вынужден преодолевать лишние метры в поисках милосердной души, готовой пойти навстречу его желанию ускользнуть от патологического кошелюбия Элеоноры. И если – как сейчас – ставни на окне закрыты, то он будет оставаться снаружи и скрестись до тех пор, пока я ему не открою.

В общем, это целая проблема, но заодно и компания. Я поднимаюсь и хватаю его за шкирку, помогая забраться внутрь, а потом устраиваю его на постели. Сейчас половина четвертого утра, и сна ни в одном глазу. Кота зовут Фуффи, но я окрестил его Вельзевулом. Что за отвратное имя – Фуффи, только женщина могла выбрать такое.

В нашем доме все не переносят Элеонору Витальяно, потому что уличные коты и кошки идут следом за ней, заходя даже в подъезд. По правде говоря, эти бродяги способны броситься ради нее с пятого этажа. Что и говорить, она их пичкает едой с утра до вечера! Я не удивлюсь, если окажется, что кто-то из этих бедняжек заработал диабет или страдает от повышенного холестерина.

При всем этом по большому счету Элеонора-кошатница мне нравится, в молодости она была даже милой и жизнерадостной. Сейчас она стала более неуживчивой, не такой доброжелательной по отношению к людям, однако она не сильно раздражает и к тому же делает добро животным. И если бы я дожил до моих лет, так и не увидев, насколько звери заслуживают нашего уважения, то это значило бы, что я ничегошеньки не понял в том, как все устроено.

В любом случае кота я стал звать Вельзевулом, потому что он весь черный и в глазах у него сверкают красные искорки. Короче, самый настоящий дьявол, который бродит по нашему дому в поисках какого-нибудь придурка, готового предложить ему мисочку кошачьего корма. Корма у меня нет, но его непрекращающееся мяуканье в ночной тишине меня нервирует. Я отправляюсь на кухню и, открыв холодильник, в задумчивости озираю жалкое зрелище: там всего три яйца, немножко ветчины, упаковка с пластинками плавленого сыра, молоко и бутылка вина. Выбор падает на ветчину и на молоко. Я сажусь за кухонный стол и бросаю ветчину моему другу: он расправляется с ней в одну секунду, но потом не двигается с места, глядя на меня просительными глазами.

– Мне жаль, котик, у меня больше ничего для тебя нет, придется смириться.

Я наливаю ему немного молока, а себе вина, и в процессе размышляю о том, что со стороны это выглядит довольно комично: я сижу среди ночи в компании зверя, и каждый из нас лакает свое пойло. К счастью, мое пойло гораздо вкуснее.

Вообще-то я бы не возражал быть котом: ведь кот никогда ни к кому по-настоящему не привязывается, кот сам «решает» любить – потому что, по сути, он в этом не нуждается и может спокойно находиться и один. Мне нравится тот, кто в состоянии жить, не доставая других до печенок. Точно, если мне суждено в следующей жизни родиться животным (что, учитывая мои многочисленные грехи, не так уж невероятно), я бы хотел быть котом. Я бы тоже нашел себе подходящую кошатницу, чтобы она носилась со мной и во всем угождала, и целыми днями шлялся бы в поисках какой-нибудь кошечки, за которой можно было бы поухлестывать. Я был бы одним из тех ободранных большеголовых и темноглазых котяр, что разгуливают среди мусорных баков подобно гепардам среди деревьев в африканской саванне. А вот Марино оказался бы персидским или сиамским котом – короче, одной из тех кошачьих пород, которые за сотни лет адаптировались к домашней жизни и теперь не в состоянии жить на улице. Персидскому коту потребовалось несколько поколений, чтобы превратиться в размазню, нуждающуюся в чужой помощи, зато Марино хватило всего одной жизни.

На лестничной площадке раздается глухой удар. Вельзевул на секунду оглядывается и тут же возвращается к своей плошке с молоком. Я поднимаюсь и выхожу в коридор.

– Сука, открывай!

Я смотрю в глазок и вижу его – того соседа, что распускает руки. Он колотит в дверь своей квартиры и сыплет проклятиями.

– Ах ты, стерва, быстро открой, а не то пожалеешь!

Похоже, что он пьян. Я должен что-то сделать, но если буду долго думать, то так ничего и не сделаю.

Я открываю дверь.

Он оборачивается и смотрит на меня так, будто увидел марсианина, выходящего из летающей тарелки.

– Это что значит? Разве так принято обращаться к женщине?

Я и сам хорошенько не знаю, что собираюсь устроить: действую по наитию. В некоторых случаях или ты полагаешься на собственное чутье, или ничего не выйдет.

– Какого хрена тебе надо?

От него несет выпивкой, и он мне кажется довольно разъяренным. Наверное, мне стоило бы закрыть дверь и вернуться к себе допивать вино, но мне не позволяет гордость. И потом, что за ерунда: у кого хватит духу поднять руку на бедного старика?

– Вы меня разбудили и теперь к тому же беспокоите вашу жену, вот что мне надо!

Он подходит ко мне вплотную и тяжелым взглядом уставляется мне в глаза. Потом, обдав меня смрадным дыханием, выражает свою мысль:

– Да пошел ты!

Марино на моем месте опустил бы глаза, попросил бы прощения и поспешил бы скрыться в своей квартире. Но на моем месте нахожусь я сам, а Чезаре Аннунциата сильно отличается от других стариков. Если кто-то наступает мне на ногу, я этого не спущу, пусть и с риском поплатиться за это целой бедренной костью. Так что я начинаю разыгрывать одну из моих классических сцен – из тех, что удаются мне лучше всего.