Ну вот, я так и знал, я сам напросился, я отдал ей пас для слишком легкого броска. Я решаю ничего не отвечать – путь к святости усеян терниями.

– В нем я нашла любовь, страсть, понимание, чувство спокойствия, уверенность и силу. С тех пор, как он появился в моей жизни, я чувствую себя более сильной, способной противостоять всем и всему. И знаю, что если мне случится упасть, то он будет рядом и меня поддержит.

– Это все? – спрашиваю я.

Она не смотрит на меня, но я знаю, что ей снова очень хотелось бы послать меня куда подальше. Все же она не отвечает. Теперь моя очередь говорить.

– Окей, допустим, чувство спокойствия. Я признаю, что никогда не относился к числу отцов, которые готовы улаживать жизнь их детей, при том, что в те несколько раз, когда я попытался это сделать, мне пришлось выслушать все возможные обвинения. Допустим, даже страсть – я по своему опыту знаю, что старик многое может дать с этой точки зрения. Допустим, в конце концов, сила. Да, это правда: я никогда не был слишком сильным человеком, или, по крайней мере, мне нравится так думать. Но вот любовь, понимание и уверенность – нет уж, их я не дам тебе допустить!

– Как ты можешь шутить даже в такой момент?

– У меня само собой получается, – отвечаю я с улыбкой. Улыбку, в отличие от объятия, я еще в состоянии дарить без колебаний. Звеву я одаряю множеством улыбок, и тем не менее она почти никогда не отвечает мне тем же. Может, мне бы тоже стоило пожаловаться, но я понимаю, что сейчас не тот момент.

– Молодец, продолжай изображать из себя идиота. Почти восьмидесятилетний старик, который ведет себя как мальчишка. Ты просто смешон!

– Ну уж, как сильно сказано!

– Ты ведь считаешь себя непробиваемым, правда? – усмехается она. Тебе абсолютно наплевать на то, что я тебе говорю!

Если бы, вставая с дивана, я бы разбудил Федерико, то я не оказался бы сейчас в этой ситуации – в этот момент он был бы здесь с нами и помешал бы нам обвинять друг друга в наших собственных неудачах. Как бы мне хотелось, чтобы это я был ребенком, спящим в соседней комнате. Хотя если бы я мог выбирать, я бы лучше сразу стал Гормити – монстриком, у которого в жизни нет других забот, кроме как играть и играть, до бесконечности.

– Нет, я просто думаю, что тебе нравится изображать роль жертвы. У меня были мои ошибки, у твоего мужа, наверное, свои – хотя, зная его, я даже не представляю, что такого страшного он мог сотворить но ты не можешь сказать, что не получала от нас любви и внимания. Любовь у тебя была – тебе просто нужно как следует покопаться в своей ненависти, чтобы вспомнить. Понимание… что ж, ты не поверишь, но оно у тебя есть прямо сейчас.

Она сморкается; наш разговор ее измучил. Детям приходится совершать над собой нечеловеческие усилия, чтобы открыть родителю правду, не подозревая, что тот уже все знает. И притворяется, что не видит.

– Ты думаешь, что знаешь абсолютно все обо мне, о Данте, даже о маме! – немного помолчав, восклицает она. В руках она все еще сжимает платочек, пропитанный злостью и досадой.

Салат в наших тарелках уже заветрился, и две помощницы скоро должны вернуться с обеда.

– Ну, я очень стараюсь.

– Так вот, ни хрена ты не знаешь, ты никогда ни хрена о нас не знал, понимаешь ты это или нет? Ты ни вот столечко не знаешь ни обо мне, ни о Данте, который уже больше десяти лет назад признался нам с мамой, что он не такой, как все, и даже о ней ты никогда ни хрена не знал!

Внезапно я чувствую, как у меня пересохло во рту и сердце заколотилось сильнее. Катерина знала, что наш сын не такой, как все, и за все время так со мной этим и не поделилась, даже на смертном одре. Я бы это сделал – хотя бы перед тем, как испустить последний вздох. Я смотрю на свою руку и вижу, что кожа вся покрыта множеством мелких пупырышек. Не знаю почему, но мне кажется, что сейчас произойдет что-то очень важное.

– Что именно я должен был знать о твоей матери? – спрашиваю почти шепотом и сжимаю ладони в кулаки.

– Ладно, проехали… – произносит она и встает, чтобы убрать со стола.

Непроизвольным движением я хватаю ее за запястье и заглядываю в глаза. Она снова опускается на стул и сидит, уставившись в тарелку.

– У мамы был другой. Она встречалась с ним пять лет! – в конце концов изрекает она ледяным тоном.

Если ты получаешь мощную оплеуху, то первым делом после этого дотрагиваешься до лица. Это инстинктивный жест – твое тело в беспокойстве проверяет, все ли в порядке: не повреждена ли случайно челюсть и все ли зубы на месте. Поэтому моей первой реакцией на слова Звевы было поднести руки к лицу и помассировать челюсть, как если бы кто-то и в самом деле влепил мне затрещину. Ощущение то же самое – я чувствую, что я оглушен, и если бы на этом куске стекла весом в двести кило оказалась бы бутылка вина, я бы выхлебал его залпом прямо из бутылки.

Так как я молчу, то Звева продолжает:

– Ты ничего не скажешь?

У меня нет слюны, чтобы говорить.

– Ты понял, что я тебе сказала?

– И ты всегда это знала? – в конце концов удается выдавить мне глухим голосом.

– Да.

– И никогда мне ничего не говорила…

– Ну, если уж на то пошло, то и маме я не рассказывала о твоих похождениях!

– Так вот именно что похождениях! А тут речь идет об отношениях, длившихся пять лет!

– У нее не хватало духу оставить тебя. Она очень хорошо к тебе относилась…

– Да пошла она в жопу! – воплю я и вскакиваю с места.

Внезапно – и впервые за всю жизнь – я чувствую, что смертельно обижен на свою семью. На Катерину, которая выставила меня дураком еще чище, чем обращался с ней я, но особенно на Звеву. И на Данте.

– Данте тоже знает?

– Мама никогда ему не говорила, но я думаю, что в какой-то момент он и сам догадался.

– Как давно это случилось?

– Она бросила его незадолго до того, как заболела. Как-то вечером она сказала мне, что решила, что хочет провести с тобой старость.

– Какая щедрость! Любовнику подарила лучшие годы, а со мной решила провести старость!

– Не смей плохо говорить о маме, она хотя бы пыталась всю жизнь любить тебя! Что ей нужно было делать – проводить все свое время с человеком, который и не смотрел на нее? И потом в отличие от тебя до старости она так и не дожила. Если тебе хочется на нее обижаться, то только не в моем присутствии!

Я больше не знаю, что говорить, в голове у меня все перепуталось, и мне кажется, что я не могу дышать, поэтому я направляюсь к выходу. Мой внук – по всей вероятности разбуженный нашими криками – идет мне навстречу, держа в руке того самого Гормити, которому я так завидую. Он поднимает ко мне свое заспанное личико и показывает, что хочет ко мне на руки. Я поднимаю его и целую в щечку. В этот момент он кажется мне единственным членом семьи, в котором нет фальши. Когда я оборачиваюсь к Звеве, она все еще сидит за столом.

– А где он сейчас?

– Он умер в прошлом году.

Я чувствую, как кровь пульсирует у меня в висках и щеки заливает жаром. Попрощавшись с Федерико, я открываю дверь и вызываю лифт. На пороге появляется Звева с сыном на руках и блестящими от слез глазами. В ожидании, пока за мной придет спасительная кабина, я инстинктивно подношу руки к горлу, отчаянно пытаясь набрать в грудь хоть немного воздуха. Я должен выбраться отсюда – мне необходимо подышать, пройтись, подумать, простить.

– Как так получилось, что я ничего не замечал?

– Папа, ты же ее в упор не видел. Мы для тебя были словно невидимки…

Несколько долгих секунд мы смотрим друг другу в глаза; потом, за мгновение до того, как ее слезы могли бы стать моими, я заскакиваю в лифт и нажимаю на кнопку. К тому времени, как я оказываюсь на улице, я уже понял одну вещь: неправильно посеяв, ты не можешь ждать какого-то чудесного урожая.

Мы полагаем, что жизнь никогда не заканчивается и что за углом нас непременно ждет что-то новое – то, благодаря чему все изменится. Это своего рода надувательство, обман по отношению к самим же себе – чтобы не очень переживать из-за неудачи, из-за упущенной возможности, из-за поезда, ушедшего у нас из-под носа. Я, например, сорок лет провел в ожидании, что смогу вновь быть вместе с Дарией – предметом моей пылкой юношеской страсти, в которую я по уши влюбился после вечера, проведенного в разговорах о политике в одном старом подвальчике, в котором мы, молодежь, собрались, охваченные нездоровыми идеями изменить этот мир. Это собрание не изменило мир, зато изменило наши с ней жизни.