Так или иначе, Катерина в этот период очень меня поддерживала: она понимала мое состояние души и подстегивала меня искать мой собственный путь. Я убедил себя в том, что очень ее люблю – хотя уже в тот момент знал, что ничего к ней не испытываю, и вновь ринулся на поиски занятия, более созвучного моему представлению о жизни. Затем пришла новость, что Катерина беременна. Таким образом, ей пришлось оставить контору, а мне, наоборот, вернуться. Работа бухгалтера в очередной раз дотянулась до меня своими длинными щупальцами. Разумеется, в этом не было никакой вины Катерины, вот только подсознательно я обвинял именно ее и ее начавший расти живот. Из-за этой беременности я был вынужден навсегда проститься с любым моим стремлением к бунтарству: по вине моей жены мне предстояло вести ту жизнь, которую я не хотел. Именно тогда я и начал ее ненавидеть. Звева еще сидела у нее в животе, а я уже был плохим мужем.

Я работал бухгалтером сорок лет. Работа была для меня чем-то второстепенным – как музыка, играющая для фона. Моя жизнь состояла из другого: в ней были мои дети, любовницы, безответная любовь, друзья, мечты, так и оставшиеся мечтами и с годами превратившиеся в сожаления. Тем не менее – и сейчас я это понимаю – нельзя относиться к работе как к чему-то, что находится в стороне от твоей жизни, потому что в стороне она никогда не остается. Я бы не совершил многих глупостей, с помощью которых я пытался придать смысл моему существованию, если бы у меня была работа по душе.

Конечно, страстная увлеченность чем-либо не заставит тебя полюбить жену, не научит в полной мере радоваться роли отца и даже не поможет стряхнуть с себя, наконец, всю ту грязь, что налипла на тебя с детства – это правда, но она хотя бы позволит тебе, закрывая вечером глаза, не погружаться в пучину бесконечных терзаний. Я же всю жизнь провел, ища виноватых и жалуясь – на Катерину, на мою работу, на то, что мне не хватает свободы, на неправильно сделанный выбор, на детей, отнимавших у меня силы, на стремительно летящее время – лишь бы не смотреть в глаза единственной настоящей правде: я сам оказался неспособен ничего изменить.

Может быть, я вовсе не такой сильный, каким мне хотелось бы выглядеть.

Каждый раз, когда я стучу к Марино, мне приходится по десять минут ждать, пока он откроет мне дверь. Теперь ему трудно даже просто встать со своего проклятого кресла – он тащится, как улитка, к входной двери, где в результате ему приходится сражаться с замком, закрытым на два оборота. Потому что у Марино, ко всему прочему, еще и мания по поводу воров, которые могут забраться в дом. Что там у него воровать, непонятно. Вот только никаких аргументов упрямый старик слушать не желает, и поэтому мне нужно еще дожидаться, чтобы ключ провернулся в замке до упора и дверь наконец смогла открыться. Еще несколько драгоценных секунд, потраченных из-за чьих-то навязчивых идей. Неплохо бы как-нибудь на днях попытаться объяснить ему, что пребывание в постоянном страхе перед гипотетической опасностью не поможет ее избежать, но поможет лишь угробить очередной день своей жизни. Но полагаю, что, увы, это будет пустая трата времени и сил.

– Марино, ты не можешь продолжать отсиживаться тут взаперти, будто ты решил, что живешь в банковском хранилище. – По выражению его лица я догадываюсь, что шутки он не понял. Но с другой стороны, в определенном возрасте уже не стоит привередничать – ты должен удовольствоваться и теми немногими людьми, что остались рядом.

Я первым захожу в гостиную и устраиваюсь на диване. Марино идет следом за мной, волоча ноги, и кулем падает в кресло; при виде этой сцены мне невольно представляется потревоженная улитка, прячущаяся в своем домике.

– Ну что? – спрашивает он. – Как дела? Что нового?

Я никак не могу выбросить из головы образ невероятных размеров улитки, которая вдруг заговорила и стала задавать мне вопросы. Чтобы отогнать видение, мне приходится зажмуриться и снова открыть глаза.

– Много чего, – отвечаю я наконец, – я познакомился с Эммой.

– Да, знаю.

– Знаешь?

– Элеонора держит меня в курсе.

– Кошатница?

– Кошатница.

– Старая шпионка, – недовольно ворчу я.

Он весело ухмыляется. У Марино состояние организма значительно отличается от состояния его разума. Да, он, конечно, глуховат, но с головой у него по-прежнему порядок. Так часто бывает, что тело не повторяет путь, пройденный мозгом, так что, оказавшись в один прекрасный день перед зеркалом, человек просто себя не узнает.

– Что она тебе сказала?

– Что нужно что-то сделать для этой девушки и что ты – обидчивый старик и даже слушать ничего не пожелал.

– Она прямо так и сказала? Что я – обидчивый старик?

– Так и сказала, дословно, – подтверждает он. – А что произошло?

Неизвестно, что именно доставляет ему большее удовольствие – то, что Элеонора назвала меня обидчивым, или то, что назвала стариком. Я скорее склоняюсь ко второму – неприятная правда не так страшна, если она касается не тебя одного.

– Разногласия с Эммой – дело прошлое. Вчера она ночевала у меня.

Марино вытаращивает на меня глаза и, вцепившись изо всех сил в подлокотники, привстает с кресла.

– Что ты такого вообразил?

– Нет, это ты мне скажи.

Даже не знаю, разозлиться ли мне на него из-за грязной мыслишки, пронесшейся у него в мозгу, или возгордиться из-за того, что он считает, будто я по-прежнему способен соблазнить тридцатилетнюю красотку.

– Она пришла ко мне и выложила все начистоту. Сказала, что этот мерзавец бьет ее уже три года, но у нее не хватает духу сбежать. Здесь в городе у нее никого нет. Муж не должен был ночевать дома, и поэтому она попросила разрешения остаться у меня. Этой женщине нужно внимание и немного человеческого тепла.

Марино оставляет в покое подлокотники, в которые он все это время что есть мочи вцепился, и снова тяжелым кулем обрушивается на подушки кресла.

– А ты что ей сказал?

– Ну что я ей сказал? Что если она не заявит на него в полицию, то я сам об этом позабочусь. Но она умоляла меня этого не делать.

– Так что теперь? Мы не будем писать это письмо с угрозами?

Мне приятно, что Марино ощущает себя действующим лицом в этой истории с расследованием; проблема в том, что мне самому все это уже не кажется столь увлекательным, как поначалу. Когда ты слишком близко соприкасаешься с чужим горем, ты и сам начинаешь чувствовать боль.

– Напишем, конечно. Хоть оно и не поможет ее спасти, но во всяком случае мы не будем сидеть сложа руки. Может статься, что этот подлец в следующей раз хорошенько подумает, прежде чем поднять на нее руку.

– Ну, тогда я должен тебе кое-что показать. – С его лица не сходит этакая хитрая усмешечка. Я дожидаюсь, пока он выберется из своего улиткиного домика, и иду вслед за ним в маленькую соседнюю комнатку, где нас ждет компьютер.

– Ты поговорил с Орацио? Он придет нам помочь?

– Нам помочь? Нам не нужна никакая помощь! Лучше молчи и смотри сюда, Фома неверующий!

И с этими словами он подходит к компьютеру и хоть и медленным, но уверенным жестом включает его. Потом усаживается перед монитором и ждет. И после того, как компьютер готов к работе, я наблюдаю, как он в течение нескольких секунд щелкает мышкой – и вдруг как по волшебству перед нами появляется белый лист, ожидающий, пока мы начнем пачкать его нашими жалкими угрозами.

– Круто, но как это у тебя получилось?

– Я целых полдня тренировался с внуком, как это делать, – с гордостью произносит он.

– Молодчина! – восхищаюсь я и хлопаю его по плечу.

– Ай-ай, Чезаре, потише!

Иногда я забываю, что мне приходится якшаться с теми, кто уже стоит одной ногой в могиле. Но я им горжусь: ему захотелось внести свой, пусть и небольшой, вклад в наше дело, и он не поленился потратить несколько часов ради женщины, даже ему не знакомой. Скромный поступок, о котором никто никогда не узнает, и который поэтому приобретает еще большую ценность.