– Открой мне!

Сейчас час ночи, и голос в домофоне – это голос Звевы. Я растерянно смотрю на трубку у меня в руках, а затем нажимаю на ней кнопку, чтобы открыть дверь. Что могло случиться? Я выскакиваю на площадку и слышу ее шаги несколькими этажами ниже. Она только что вызвала лифт. Я свешиваюсь в лестничный пролет, и мне удается разглядеть ручонку внука, схватившуюся за перила. Хотя в моей голове за эти несколько секунд пронеслось множество разных вариантов, я все-таки не в состоянии представить себе какую-то одну вескую причину, по которой моя дочь могла бы явиться ко мне посреди ночи.

Если только она не решила сбежать из дома.

Начиная с определенного возраста, если ты приходишь ночевать в родительский дом, то случаев может быть только два: или твоих родителей больше нет, или твоя жизнь летит в тартарары. И поскольку себя покойником я еще не считаю, то я склоняюсь скорее ко второму варианту.

– Только ни о чем меня не спрашивай, – выпаливает она, едва открывается дверь лифта.

Я до поры до времени прикусываю язык, на кончике которого уже вертелся вопрос. И все-таки нет, дорогая Звева, так будет слишком просто. Ты заявляешься ко мне в такое время с заспанным, ничего не понимающим сыном и еще позволяешь себе отказываться отвечать на мои вопросы? Но все это, разумеется, я говорю про себя. Поцеловав в щечку Федерико и забрав у Звевы небольшую дорожную сумку, которую она несет с собой, я вслед за ними прохожу в квартиру. Она стягивает с себя куртку и поворачивается ко мне лицом. Теперь наконец-то она скажет мне, что же все-таки произошло.

– Где мы можем лечь спать? – вместо этого спрашивает она.

Прежде, чем ответить, я окидываю ее внимательным взглядом. Ее глаза опухли от слез, волосы растрепаны, рот приоткрыт. Похоже, у нее выдался не самый приятный вечер. Я смотрю на внука, у которого глаза слипаются на ходу, и испытываю к нему огромную жалость. Судя по всему, его выдернули из постели, ему пришлось стать свидетелем очередной родительской ссоры, а теперь его притащили в дом к его старому деду, где нет ни отца, ни своей комнаты, ни своих игрушек.

Вы можете издеваться друг над другом сколько угодно, ты и твой муженек, только оставьте в покое Федерико. Пусть он растет, не зная о вашей ненависти, избавьте его от терзающих вас сожалений, спрячьте от него ваши взгляды, в которых нет любви друг к другу. А если у вас уж совсем никак не получается, тогда бросайте друг друга. Ребенок, растущий в неполной семье, может, и станет со временем неуверенным в себе взрослым, недополучившим внимания в детстве, но тот, кто растет среди жестокости и ненависти, никогда не научится любить. И нет страшнее вреда, который способен нанести ребенку родитель.

– Вы можете устроиться в моей комнате, – предлагаю я сухим тоном.

– А ты?

– Я сплю очень мало и плохо, так что мне вполне хватит дивана.

Она берет мальчика на руки и идет с ним в мою комнату. Я приношу ей чемодан и вижу, как она, уложив Федерико на постель, нервными движениями рук пытается снять с него ботинки. Я подхожу к ней и, не сказав ни слова, отстраняю ее и занимаю ее место. Тогда Звева достает детскую пижаму и бросает ее на постель, а потом берет что-то из небольшой сумки, стоящей у нее в ногах, и исчезает в ванной.

Мы остаемся в комнате вдвоем с внуком. Он уже крепко спит, и мне бы тоже хотелось последовать его примеру. Я хорошенько укрываю его, затем вытаскиваю из шкафа старую подушку, неизвестно сколько времени не встречавшуюся с лицом человека, и несу ее к себе на диван, где уже лежит одеяло. Я забираюсь под него и выключаю свет, хотя и знаю, что глаз не смогу сомкнуть: я слишком нервничаю. Несколько минут спустя Звева выходит из ванной и скрывается в комнате. Я слышу, как она выдвигает ящики и что-то шепчет Федерико, пока скрипнувшие пружины не возвещают мне, что она наконец легла.

Странно, это же моя дочь – та женщина, которой я в свое время менял подгузники, мыл попу и утирал слезы, и тем не менее я ощущаю такую неловкость, как если бы моя частная жизнь подверглась вторжению какой-то незнакомки. Ведь близость между людьми создается не кровными узами, а совместным проживанием. На расстоянии даже родная мать со временем становится чуть более чужой.

– Ты спишь?

Вздрогнув, я поднимаю голову и различаю в дверях ее силуэт. В темноте мне не удается разглядеть ее лицо, но я уверен, что рот ее кривит гримаса раскаяния, как всегда с ней бывало, когда она была маленькой и ей случалось что-нибудь натворить. Я помню, как однажды, пытаясь вскарабкаться на буфет, она уронила все тарелки из сервиза моей тещи. Катерина начала вопить, так что Звева прибежала ко мне, и на лице ее красовалась та же самая гримаска, что и сегодня ночью. Каждый раз, когда мать на нее кричала, она бежала искать у меня защиты в полной уверенности, что ее найдет. Я никогда не умел достоверно изображать роль строгого родителя: у меня не получалось выглядеть естественно, и после пары фраз я разражался хохотом, а Звева начинала смеяться вслед за мной. Тут появлялась Катерина и называла меня безответственным; она была убеждена, что я испорчу жизнь моим детям, позволяя им расти без уважения к родительскому авторитету. Что ж, у меня самого был властный отец, который требовал уважения к своему авторитету, и я не вырос лучше, чем Звева и Данте.

– Нет, я не сплю, – отвечаю я сухо.

Мне не удается скрыть злость на ее вечное молчание. Катерина была такой же: она была способна не раскрывать рта целыми часами, днями или даже неделями, ожидая, пока ее обида улетучится. Поначалу мне казалось, что я с ума сойду от мысли, что я неспособен снизить напряжение между нами и что я должен как-то с этим жить, но позже я научился не обращать внимания в том числе и на то, что она часто злится. Не хочется пороть чушь, но я искренне полагаю, что ее болезнь в своем развитии подпитывалась подавляемой ею энергией. Моя жена каждый день проглатывала свои обиды.

Звева садится на краешек дивана и молча глядит на меня. Даже теперь, когда она так близко, мне не удается заглянуть ей в глаза.

– Мне очень жаль, – произносит она, – я знаю, что я свалилась тебе как снег на голову без всяких объяснений, но, по правде говоря, я просто боюсь, что ты меня осудишь.

Машинально я делаю первое, что приходит мне в голову, – протягиваю в темноте руку к ее лицу; уже целую вечность мне не доводилось этого делать. И действительно, от растерянности Звева почти готова отпрянуть, но потом подставляет щеку под мою руку. И спустя пару мгновений кожа моей ладони ощущает ее слезы, как случалось когда-то давно: в те времена я большим пальцем руки успевал унять ее плач прежде, чем слезы прочертили бы дорожки у нее на щеках.

– Не знаю, сколько уже времени ты вот так не гладил меня по щеке.

– На самом деле я ведь не дотрагиваюсь до тебя по-настоящему, – возражаю я, – ядра наших атомов никогда не соприкасаются, у них это не получится. Ничто ничего не может коснуться.

– Что ты такое говоришь?

– Не знаю, я такое слышал в каком-то документальном фильме, но я не особо все понял.

Она улыбается:

– Ты смотришь слишком много документальных фильмов.

– Вполне возможно, но это единственная вещь, которая все еще возбуждает у меня любопытство. А любопытство позволяет мне удовлетворять мое непомерное тщеславие!

Звева широко улыбается, и я вместе с ней. Потом мы снова становимся серьезными и какое-то время храним молчание, пока она наконец не восклицает:

– Мы поругались с Диего, мне кажется, он что-то подозревает…

Я вздыхаю. Подозрение – последняя деталь при разрыве отношений; когда доходит до этого, слишком многое уже потеряно, чего не вернуть.

– Ты его больше не любишь?

– Я не знаю…

– Это значит «нет».

– Для тебя не существует никаких промежуточных вариантов, никаких обходных путей, правда?

– Обходные пути нужны, чтобы избежать верной дороги, напрямую ведущей тебя туда, куда тебе хочется и куда нужно идти. Люди – мастера ходить кругами, лишь бы не прийти к цели, которая их страшит.