Я редко смотрю телевизор, да и то только что-нибудь документальное. Иногда мне приходится буквально заставлять себя, чтобы его включить. Отчасти потому, что я не хочу становиться похожим на Марино, а отчасти потому, что за всю мою жизнь телевизор мне приходилось смотреть даже слишком много.

Мы садимся рядышком на диван, и я невольно усмехаюсь. Жизнь все-таки странная штука: ты вдруг обнаруживаешь, что сидишь за одним столом или на одном диване с тем, кто до вчерашнего дня с тобой даже не здоровался. Полагаю, что в этом преимущество одиноких людей – уметь оказаться рядом. Пару мгновений спустя на диван заскакивает Вельзевул и удобно устраивается между нами.

– Когда его нет, я просто счастлива, – произносит она, щелкая по каналам, – даже если иногда дома слишком пусто и тихо.

Ну конечно, дома слишком пусто и тихо. Люди привыкают ко всему, дорогая моя Эмма, даже к пустоте и тишине, и в конце концов ты начинаешь с ними разговаривать.

– Если что, то я рядом.

– Большое спасибо. – Она даже не поворачивается в мою сторону.

После небольшой паузы я снова начинаю разговор.

– Хочешь, я скажу тебе одну вещь? – И на этот раз она оборачивается ко мне.

– Женщину, которую я очень любил, звали так же, как и тебя: Эмма.

Она подтягивает колени к подбородку и откликается:

– Это была твоя жена?

– Нет.

Так кто же тогда? – кажется, спрашивает она взглядом.

– Это долгая история, – задумчиво говорю я и возвращаюсь к телевизору.

Мы сидим молча, уставившись в экран, пока я не замечаю, что у меня слипаются глаза. Похоже, пора идти спать – в конце концов, я все-таки старик. Я поворачиваюсь к Эмме и обнаруживаю, что она спит, свернувшись калачиком. Так она кажется еще более беззащитной. Непонятно, почему у некоторых людей нет ангелов-хранителей, чтобы они их защищали. Меня ангелом уж никак не назовешь, и все же мне сразу хочется встать и найти чем укрыть Эмму. Я укутываю ее пледом, выключаю телевизор, затем свет и отправляюсь в кровать. В тишине дома слышится лишь мурчание Вельзевула, который свернулся колечком в ногах у этой беззащитной девочки, решившей прийти ко мне, чтобы вывести меня из спячки. Я был бы так рад поддержать тебя, Эмма, помочь тебе спастись, вот только боюсь, что я на это не способен. За всю мою жизнь я так и не научился смело и бестрепетно протягивать руку помощи.

В мое время с приглашенными на праздник обращались внимательно и любезно, окружая их всей возможной заботой. Теперь же существует такое понятие, как фуршет – еще один способ усложнить жизнь бедным людям, которые и без того были вынуждены надеть приличный костюм, вызвать такси и появиться на вечере с полагающейся случаю дежурной улыбкой. Что касается меня, то дело обстояло не совсем так: я не стал надевать никакого праздничного костюма, а пришел в том, в чем хожу каждый день. Достигнув пенсионного возраста, я перестал усложнять себе жизнь – все равно никто никогда не скажет в лицо старику, что он одет неподобающим образом. Зато все остальные вокруг одеты скорее элегантно и разгуливают по залу, делая вид, что восхищаются картинами Перотти, хотя на самом деле их гораздо больше привлекают подносы с едой. Проблема в том, что подойти к столу просто невозможно – некоторым гостям удалось захватить все места в непосредственной близости к угощениям, и они не желают оттуда уходить. К счастью, я старик, а старикам можно посидеть в ожидании, пока кто-то из близких не принесет им тарелочку, полную вкусной еды.

– Держи, – говорит Звева, протягивая мне тарелку.

Вот почему хорошо иметь дочку. Ведь Данте о еде даже и не думает – он расхаживает от одной картины к другой, улыбается, дает пояснения, пожимает руки, а отдельных людей приветствует с особым почтением.

– Почему твой брат так услужлив с этими людьми? – недовольно замечаю я.

– Услужлив? Мне так не кажется, он просто ведет себя любезно.

– Разница невелика.

– Вот именно, и ты ее не видишь.

Моя дочь меня не выносит – мне нужно иметь это в виду и постараться что-нибудь с этим сделать.

– А что твой муж? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– Он работает допоздна.

Так всегда и бывает: как только брак дает трещину, начинается работа допоздна, бесконечные совещания, непредвиденные командировки.

Мы замолкаем, сидя плечом к плечу: она смотрит на людей, а я – на нее. Кто знает, почему Звева меня ненавидит. И это при том, что, когда она была маленькая, я столько с ней возился. Может быть, если бы я предоставил тогда все заботы о ней ее матери, сейчас все было бы по-другому. Если ты пытаешься воспитывать ребенка – по его мнению, ты можешь только ошибаться; если же ты оставишь его в покое, то, вполне вероятно, что во взрослом возрасте он не станет обвинять тебя в своих слабостях.

– Что-то случилось, у вас друг с другом проблемы?

Она поворачивается ко мне с распахнутыми от изумления глазами. На самом деле, кажется, я никогда в жизни не задавал ей подобного вопроса. Для этого всегда была Катерина.

– Почему? С чего ты взял?

– Ну, он никогда не появляется, и если я тебя спрашиваю о чем-то, то ты всегда огрызаешься.

– Да когда ты меня о чем-то спрашиваешь? Когда ты вообще меня о чем-нибудь спрашивал? Что это вдруг за новости?

– Вот видишь? Ты начинаешь злиться. Женщины злятся, когда чувствуют себя загнанными в угол, – поясняю я непринужденным тоном, одновременно подхватывая бокал просекко, предложенный мне любезным официантом.

– И ты еще говоришь о женщинах, просто анекдот! – вспыхивает она и отбирает бокал у меня из рук. – Ты не хочешь прекратить пить? Или тебе непременно нужно свести себя в могилу?

Я вздыхаю.

– Звева, какая ты зануда.

Она улыбается и берет меня за руку. Мне хочется отстраниться, чтобы не выглядеть как старый болван, которого утешает многотерпеливая дочь, но ее рука слишком крепко сжимает мою.

– Если хочешь знать, у меня все хорошо. Лучше скажи, как ты поживаешь?

– Прекрасно, как всегда.

– Ну да, – произносит она с горечью в голосе, – это правда.

– Что именно?

– Тебе прекрасно живется одному. Это с другими у тебя возникают проблемы.

Моя дочь хорошо меня знает. Это представляет большое удобство: с ней мне нет необходимости ни в каких объяснениях. Мне нравятся женщины, которые их не требуют.

– Признаюсь, люди не слишком меня привлекают.

Мы снова принимаемся разглядывать людей, которые разгуливают среди картин, болтая и жуя тарталетки, пока в один прекрасный момент Звева не встает и не восклицает:

– Почему бы тебе не пойти и не пообщаться немного с Данте? Ты как пришел, все так тут и сидишь.

– Ну, тут очень удобно. А если я встану, кто-нибудь обязательно займет мое место.

– Поступай как хочешь. Однако я считаю, что ему будет приятно услышать от тебя хоть слово или хотя бы увидеть твою улыбку.

И она исчезает в толпе. Но я уже не в том возрасте, чтобы исполнять отцовские обязанности – слишком много ответственности. Мне не повезло: если бы сейчас здесь была Катерина, то она пошла бы к Данте, чтобы похвалить выставку и выслушать его рассказ об артистической жизни Перотти, а я бы мог спокойно сидеть на своем месте, попивая просекко и пялясь на людей. Если бы моя жена была жива, то именно она пошла бы в тот день забирать Федерико из школы, и я бы не увидел руку того типа за рулем внедорожника на бедре моей дочери. Но моя жена умерла и тем самым сняла с себя всю ответственность за детей. И это я еще считался эгоистом!

Я поднимаюсь, хватаю себе еще один бокал просекко и подхожу к одной из картин, представляющей что-то вроде фотографии, подправленной на компьютере: на фоне американского флага красуется Супермен с буквой S на груди и… в облегающей мини-юбке!

– Что вы об этом думаете? Вам нравится?

Я оборачиваюсь. Рядом со мной стоит мужчина лет около сорока: на нем пиджак из бежевого бархата, в руке – бокал красного вина. На голове у него красуется цилиндр.