– Ты с ним не поздороваешься? – спросил он.

– В другой раз, – ответил я.

Сразу после этого мне пришлось заскочить в первый попавшийся бар и бегом устремиться в туалет. Еще несколько секунд, и я бы намочил штаны.

Звук бьющейся посуды. Истошный крик, потом глухой удар. Еще один крик. Я включаю свет, сажусь повыше на кровати и замираю в ожидании. Вскоре я вновь слышу какую-то возню, как будто двигают мебель и волочат по полу стулья, а потом звон стекла, бьющегося об пол. Новые крики. Я встаю и надеваю халат. Уже в коридоре я слышу, как соседская дверь открывается. Кто-то сбегает вниз по лестнице, и я спешу к окну. Спустя несколько секунд он выходит из подъезда и направляется прямиком к машине. Выскочив на площадку, я обнаруживаю, что там меня уже ждет Элеонора Витальяно. Она в оцепенении смотрит на приоткрытую дверь Эммы.

– Ты слышал? – шепчет она.

Я киваю, у меня нет времени заниматься кошатницей. Подойдя к двери, я открываю ее нараспашку. Элеонора следует за мной по пятам, дыша мне в затылок.

– Элеонора, будь любезна! – не слишком вежливо восклицаю я.

Она что-то бормочет и делает шаг назад. Я нажимаю на кнопку дверного звонка, хотя руки у меня дрожат сильнее обычного. Если эта история сегодня же не закончится, клянусь, что я пойду в полицию.

Эмма не отвечает. Мне следовало бы сразу же бежать внутрь, однако я остаюсь у порога: что-то меня удерживает, и это не Элеонора Витальяно, которая, наоборот, почти подталкивает меня взглядом. Меня терзает страх – настоящий страх, который человек испытывает всего несколько раз в жизни и который парализует тебе тело и мысли. Но проблема в том, что в моем возрасте нельзя слишком сильно к нему прислушиваться – иначе ты окажешься в кресле и будешь сидеть, наблюдая за миром лишь издалека, как Марино. Поэтому я решительно делаю шаг вперед и захожу в квартиру.

В прихожей темно, свет проникает только из комнаты справа в конце коридора. Мне хочется бежать туда, чтобы убедиться, что Эмма в порядке, но ноги меня не слушаются, голова кружится, а катаракта не позволяет различать предметы в темноте. Так что я продвигаюсь по коридору потихоньку, выставив перед собой дрожащие руки и нащупывая дорогу, чтобы не споткнуться о мебель.

На кухне Эммы нет: есть вдребезги разбитые стаканы и тарелки, опрокинутый стул, три выдвинутых ящика. Потом я замечаю алые пятна на полу. Это кровь. Капли следуют одна за другой – как крошки, которые бросали Гензель и Гретель, – указывая мне путь.

– Эмма, – шепотом зову я.

Она не отвечает. Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы с ней было все в порядке, чтобы я мог умереть, не становясь свидетелем очередной трагедии. Я включаю в коридоре свет. Капли крови ведут меня в ванную. Полотенца валяются на полу, так же, как и мыло, стакан для зубных щеток, занавеска от ванны. Капли здесь уже превратились в следы босых ног.

Мне нужно помочиться.

С лестничной площадки доносится голос кошатницы, вот только мне не удается расслышать ее слов – мне кажется, что между мной и миром легла какая-то пелена и я вернулся в состояние младенца в утробе матери, плавающего в околоплодных водах.

– Прошу тебя, – слышу я свой собственный шепот, – помоги мне ты, как делала это всегда!

Но Катерина далеко – так же, как и голос синьоры Витальяно, как и мои дети, как и Россана и Марино. Все они очень далеко от меня и от того, что здесь происходит. До них не доносится запах всего этого дерьма.

На выходе из ванной лежит опрокинутый комод, по полу разлита вода и разбросаны осколки стекла. Чуть поодаль, разевая рот, бьется золотая рыбка. Милая моя, если бы я только мог, я бы поспешил к тебе на помощь, я бы сунул тебя в раковину и открыл кран с водой. Никого нельзя лишать кислорода. Я тебя понимаю, ты даже не представляешь насколько, но я не могу тебе помочь, только не сейчас.

Мне очень жаль.

Я разворачиваюсь и вхожу в следующее помещение: это спальня. Створки шкафа раскрыты, часть одежды валяется на полу. На кровати лежит наполовину заполненный чемодан, у моих ног лежит туфелька, запачканная кровью. У меня подкашиваются ноги, и я уже почти готов рухнуть на кровать, как вдруг замечаю выглядывающую из-за нее руку. Не помня себя, я в одну секунду оказываюсь на коленях перед Эммой. Глаза у нее открыты, она хватает воздух ртом, из которого выходит кровь, все лицо у нее в кровоподтеках, одна рука, неестественно вывернутая, оказалась под поясницей, а под затылком растекается большая лужа крови. Вокруг нее валяются осколки настенного зеркала, на которых все еще отчетливо видно точное место, где голова соприкоснулась со стеклом. Несколько струек крови обильно стекают по стене и капают на пол в паре сантиметров от того, что осталось от Эммы.

Ты считаешь, что за восемьдесят лет своей жизни ты уже видел все, что ты готов к любой ситуации, что ты можешь вмешаться и помочь своим опытом, но вместо этого ты понимаешь, что ты не знаешь ничего, что пережитые тобой болезни, несчастья и травмы не послужили тому, чтобы сделать тебя сильнее. Нельзя научиться тому, как справиться с болью, ее просто переживаешь. Как это делаю я прямо сейчас, даже не отдавая себе в этом отчет. Я беру ее за руку и заглядываю ей в глаза. Ей хочется что-то сказать, но у нее не получается. Я поднимаю взгляд. В дверях стоит Элеонора и взирает на происходящее с раскрытым ртом.

– Звони сто восемнадцать, – приказываю я ей.

Она не двигается с места.

– Ты слышала, что я сказал?! – ору я во весь голос.

Кошатница кивает и исчезает из поля моего зрения.

– Сейчас приедет «Скорая», не волнуйся. Вот увидишь, несколько дней – и ты будешь как новенькая.

На кровати лежит полотенце. Я беру его и кладу ей под голову, чтобы остановить кровотечение. Не знаю, правильно ли так делать, но я действую по наитию, у меня нет времени для размышлений. Я изо всех сил стараюсь ей улыбаться и не смотреть на лужу крови, растущую на глазах. Только вот я ведь сказал, что уже не мастак притворяться, и она, должно быть, что-то поняла, потому что она смотрит на меня блестящими глазами, будто умоляющими не оставлять ее одну.

Я знаю этот взгляд – когда на меня смотрела так Катерина, я терял дар речи. И поэтому я силюсь открыть рот, хотя и сам не знаю, что говорю. Жизнь дает мне еще один шанс. Такое бывает нечасто.

– Не думай ни о чем, сейчас мы поедем в больницу, врачи тебя вылечат, и потом ты начнешь новую жизнь. Я клянусь тебе, что у тебя будет все, чего ты заслуживаешь, пусть это даже будет последним делом в жизни старого маразматика, которого ты видишь перед собой!

На этот раз она улыбается и слабо сжимает мне руку. Липкая, уже запекшаяся кровь еще сильнее скрепляет наше рукопожатие. В дверях снова появляется кошатница и смотрит на нас глазами, полными сострадания. Я киваю ей и снова возвращаюсь к Эмме. Мне кажется, что ее взгляд затуманивается.

– Даже нет, знаешь, что я тебе скажу? Как только ты выздоровеешь, мы с тобой отправимся в настоящее путешествие. Я уже давно никуда не ездил. Но, конечно, только если ты этого захочешь. Я прекрасно понимаю, что компания такого старика как я – это вовсе не то, о чем ты мечтаешь, но тебе придется привыкнуть, я так легко от тебя не отстану!

Она снова улыбается. Во всяком случае, мне так кажется. Или мне так нравится думать. В действительности же ее рука все слабее сжимает мою, а полотенце уже совсем красное: оно насквозь пропитано кровью. У меня подступают к глазам слезы и ужасно хочется в туалет. Еще несколько минут, и я намочу штаны. Но я продолжаю трещать без умолку в ожидании, пока приедет «Скорая».

– Хотя я должен предупредить тебя, что я не слишком приятный попутчик. Я очень ленив, от меня не дождешься приличных фотографий, потому что у меня дрожат руки, а еще мой кишечник иногда устраивает фокусы, и я люблю поскандалить. Но знаешь, со стариками нужно терпение!

На этот раз я один улыбаюсь собственным словам. Синьора Витальяно нашла в себе смелость переступить порог комнаты и теперь смотрит на нас так, будто мы – два привидения. Эмма очень бледна, и мне кажется, что у нее выступил холодный пот. Она дрожит. Я хватаю с постели простыню и укрываю ее, а затем приближаю губы к ее уху – всего в нескольких сантиметрах от темной лужи, продолжающей свой неумолимый путь по направлению к плинтусу. Кровь нас пугает. Наше тело нас пугает – оно кажется нам темной и неизвестной бездной – такой же, как космос; мы стараемся не придавать им обоим слишком много веса, чтобы не оказаться им раздавленными.