– Чезаре, ты не понимаешь. Если мы сегодня на него заявим, нам останется только бежать. И тебе, и мне!

Нет, я не понимаю. И никогда этого не пойму.

– За что он тебя избил на этот раз?

Она отворачивается.

– Ты не хочешь говорить?

Не глядя на меня, она отвечает:

– Я не хотела заниматься любовью, мне было страшно за маленького. А он взбесился!

Я ничего не отвечаю – даже не знаю, что сказать.

– Мне жаль, что я тебя во все это втянула, – помолчав несколько секунд, шепчет она.

– Ну что ты говоришь?

– Мне не стоило тем вечером заходить к тебе.

– А я считаю, что ты хорошо сделала.

– Хочешь знать правду? – И она смотрит мне прямо в глаза.

Я киваю.

На него в полиции уже есть заявление от его бывшей из-за побоев. Дело все еще открыто.

Я качаю головой и вздыхаю, и тогда она продолжает:

– Если бы я заявила на него, то он бы прямиком отправился в тюрьму!

– А ты разве этого не хочешь? – Я повышаю голос больше, чем нужно.

– Я только хочу, чтобы мне было хорошо, а не чтобы ему было плохо.

Даже с лицом, покрытым синяками и в следах запекшейся крови, она мне кажется невероятно красивой. Если бы я был одного с ней возраста, я бы сразился с целым миром, лишь бы обладать ею и защитить ее.

– Как ты можешь так говорить? Он почти сломал тебе руку!

По ее щеке катится слеза, и она смахивает ее здоровой рукой. Жизнь научила ее не показывать боль.

– Я не хочу ломать ему жизнь, я просто хочу уйти от него.

– И тебе нет дела до других женщин, которые придут после тебя? Которым, может быть, этим своим поступком ты спасешь жизнь?

Она поворачивается и смотрит мне в глаза, ее лицо полно отчаяния.

– Ты считаешь, что я об этом не думала? Что я не прошу каждую ночь прощения за то, что у меня не хватает мужества?

Ее страдания изливаются слезами, которые медленно катятся по щекам, стекая ко рту. Я не знаю, что ей ответить, и пытаюсь прогнать желание прижать ее к себе.

Вскоре плач прекращается, и Эмма, глубоко вздохнув, обессиленно обмякает – как старый автобус, приехавший на конечную остановку. И потом остается сидеть, уставив застывший взгляд в пустоту и приоткрыв рот в попытке набрать побольше воздуха. Я рассматриваю ее, и мой взгляд задерживается на том недостатке, который делает ее неповторимой, – маленькой детали, привлекшей меня в ней, как только я ее впервые увидел.

– А зуб тебе он сломал? – спрашиваю я.

Она проводит языком по резцу.

– Этот?

– Да.

Она улыбается – впервые за весь этот вечер – и отвечает:

– Нет, это у меня с детства отколот кусочек. Я упала с велосипеда.

– Мне нравится, – замечаю я.

– Тебе нравится? Отколотый зуб?

– Ну да, отколотый зуб.

– Ты очень странный человек, – заявляет она, и в этот момент ее вызывают.

В комнате находится доктор, который сидит за письменным столом; рядом с ним человек, одетый в зеленый медицинский халат, держит в руках полную папку бумаг на подпись. Мы с Эммой остаемся стоять в ожидании какого-либо приглашающего знака. Доктор даже не поднимает головы, продолжая безостановочно подписывать документы. Зато медбрат оглядывает нас краешком глаза. Только заполнив последнюю бумагу, врач встает с места, берет руку Эммы, пытается повернуть ее, но тут же при крике девушки останавливается. Тогда он решает перейти к осмотру ссадин и кровоподтеков на теле. И потом поворачивается ко мне. В ответ на его вопросительный взгляд я лишь молча смотрю на него, пока он наконец не спрашивает:

– А вы кто, отец?

– Я друг, – невозмутимо отвечаю я.

Врач начинает подозревать что-то неладное и, обращаясь к Эмме, продолжает свой допрос.

– Что с вами случилось, синьорина?

– Я упала с велосипеда.

Опять с велосипеда. Я спрашиваю себя, действительно ли перед этим она мне сказала правду, или же это ее стандартная отмазка, используемая при каждом случае. Врач, кажется, тоже ей не верит, но тем не менее не настаивает и обращается теперь уже ко мне:

– Это так? Синьорина упала?

Эмма пристально смотри на меня. Вот и настал момент сказать правду и засадить мужа за решетку. Однако прямо перед собой я вижу ее глаза, умоляющие меня молчать. Я опускаю голову – я не могу идти против ее воли, у меня нет на это права. Мое молчание затягивается, и доктор торопит меня с ответом.

– Да, это так, – признаю я наконец.

Врач выходит из себя; кто знает, сколько раз он был свидетелем подобных сцен. У него на лице написано, что он понял правду и сейчас только решает, до какой степени ему хочется во все это вмешиваться.

– Я жду ребенка! – внезапно восклицает Эмма. Врач устремляет взгляд на ее живот, а затем, обращаясь к медбрату рядом, говорит с торопливой деловитостью:

– Хорошо, тогда сделаем только УЗИ брюшной полости и наложим повязку на руку.

Медбрат провожает Эмму из кабинета. Я собираюсь отправиться в зал ожидания, но тип в белом халате меня останавливает.

– Вы знаете, сколько я видел женщин в таком состоянии и даже хуже? И знаете, что почти все они упали с велосипеда, со стула, с качелей или с мотороллера?

Я опускаю голову, не в силах выдержать его взгляд.

– Что вы от меня хотите? – спрашиваю я наконец.

– Ничего. Если вы можете, убедите синьору говорить!

– Я сделал все что мог. Ну а вы сами: почему все эти вопросы вы не зададите самой девушке?

– Она бы все равно никогда не сказала мне правду.

– Это не так, вам просто нравится так думать, – возражаю я, прежде чем выйти из кабинета и вернуться на свое место.

Краешком глаза я успеваю заметить, как врач пристально смотрит на меня и качает головой в знак неодобрения. Не считай меня старым придурком, мы с тобой не слишком отличаемся друг от друга: тем или иным образом, но мы оба решили не вмешиваться и заниматься каждый своими делами. Остается надеяться, что в один прекрасный день нам не придется вместе испытывать еще и угрызения совести.

Эмма выходит через полчаса; рука у нее перевязана. Она идет мне навстречу и смотрит на меня со слезами на глазах. Молча ждет, чтобы первым заговорил я.

– Не волнуйся, я ничего не сказал.

Губы ее улыбаются, и здоровой рукой она обнимает меня за плечи. Я с большим трудом нахожу в себе силы обнять ее в ответ. Но вот улыбка, однако, у меня совсем не получается.

Хотел бы я быть Гормити[14]

Бывают такие дни, когда не хочется признаваться самому себе в неприглядной правде: годы у тебя за спиной всем очевидны и давят на тебя своим тяжким грузом. Утро началось отвратительно. В автобусе какой-то прыщавый парнишка с наушниками в ушах почувствовал, что он обязан вскочить в моем присутствии, будто он был солдатом, а я – его командиром. Я бросил на него полный ненависти взгляд, но он сказал: «Садитесь, пожалуйста». После этого я уже был вынужден сесть, чтобы не продолжать привлекать к себе новых нескромных взглядов со стороны окружающих. Да, я знаю, я должен был бы поблагодарить его за любезность, но вместо этого я молча уселся и отвернул от него свое морщинистое лицо к окну.

На самом деле это была моя ошибка – не стоило мне ехать на автобусе, где обычно битком набито разных личностей, пытающихся перещеголять друг друга в том, кто из них больше вызовет у людей жалости. Я же скорее готов сломать себе ногу, лишь бы не вызывать у других подобного чувства.

Но это было еще не все. Потом, если это только возможно, стало еще хуже. Я сидел на лавочке у школы и ждал, пока выйдет мой внук Федерико. Я в очередной раз не смог найти подходящего предлога, которой помог бы мне спихнуть с себя это поручение.

Короче, я сидел и никого не трогал, когда вдруг заметил, что стайка из троих ребят показывала на меня пальцем и хихикала. Я отвернулся в другую сторону – в конце концов, это были всего лишь дети, я же сосредоточил все свое внимание на ожидающих мамашах, бывших, уж конечно, более приятным зрелищем. Только вот эти трое поганцев не прекращали потешаться надо мной.