– Просто так, мы слегка поцапались.

– Опять? Вы когда-нибудь прекратите грызться между собой? Все равно, сколько бы вы не ссорились, вы все равно не можете друг без друга.

– Да, но на этот раз мы не просто поспорили, сейчас все серьезнее.

– Да ладно. Лучше слушай, я звонил тебе, чтобы позвать в субботу на ужин: я хочу представить тебе очень важного для меня человека. Наверное, я и Звеве скажу, чтобы она приходила – так вы сможете помириться и прекратите вести себя как дети.

– Какого-то особенного человека?

– Да, но пока не спрашивай меня ни о чем. Потом я все тебе расскажу.

Ух ты, Данте решил наконец мне во всем признаться. Может, он хочет представить мне своего парня? Не знаю, стоит ли мне надеяться, что это тот художник, или лучше кто-нибудь другой. В любом случае, я всегда мечтал, что он найдет в себе мужество открыть мне правду, и теперь, когда он собирается это сделать, я понимаю, что я еще не готов.

– Ты что, простыл?

– Нет, а что?

– У тебя странный голос.

– Это, наверное, телефон так передает…

– Ну хорошо. Тогда до субботы. – Я кладу трубку и возвращаюсь в кладовку; поднимаю с пола фотографию и прячу ее назад в коробку. Потом беру в руки Барби, и в этот самый момент в дверь стучат. За последние два дня со мной рядом даже муха не пролетала, а теперь такое впечатление, что все вдруг вспомнили о моем существовании. Я иду открыть дверь и оказываюсь лицом к лицу с Эммой, которая улыбается, покачивая у меня перед носом пакетом.

– Привет, Чезаре, – первая говорит она, – а я тут купила курицу-гриль с картошкой и бутылку вина. Можно войти?

Если бы у нее с собой не было вина, то возможно, я бы придумал какую-нибудь отговорку: сегодня совсем неподходящий вечер, чтобы общаться с человеком, у которого еще больше проблем, чем у меня. Но все же я замечаю, что голоден и что запах жареной курицы побуждает меня оказать соседке гостеприимство. Посторонившись, я приглашаю ее зайти. Ее не нужно просить дважды: она устремляется по коридору, оставляя за собой вкусный запах еды. Следуя за этим запахом, я оказываюсь в дверях кухни, где вижу Эмму, которая разворачивает курицу.

– Что тут за склеп? – восклицает она, не глядя на меня. – Почему ты не включишь свет?

Мне кажется, она в хорошем настроении. В прошлый раз поднимал ей настроение я, а на этот раз может получиться наоборот. Едва я выполнил данное Эммой поручение, как она задает мне другой вопрос:

– Что ты делаешь с Барби?

Лишь в этот момент я бросаю взгляд на свою руку и осознаю, что я так и ношу с собой куклу.

– Это была любимая кукла моей дочери, – объясняю я и кладу игрушку на буфет у себя за спиной.

– И ты ее сохранил? Какой ты молодец!

Мне бы стоило сказать ей правду: что это Катерина спрятала Барби на память, что я совсем не тот человек, который привязывается к вещам – мне хватает проблем и с живыми людьми. Однако я молчу – отчасти потому, что теперь, раз у меня есть такая возможность, мне хочется выглядеть заботливым отцом, а отчасти потому, что, по правде говоря, найдя эту крошку-длинноножку с платиновыми волосами, я испытываю нежные чувства и к ней тоже.

– А что с тобой, ты плакал? – прерывает мои размышления Эмма.

От этой девчонки ничего не скроешь, в каком-то смысле она еще хуже Звевы. Ей стоило бы стать адвокатом – я могу замолвить за нее словечко перед моей дочерью.

– Да нет, какое там плакал, я простыл!

Секунду она пристально смотрит на меня и вдруг так заразительно улыбается, что, чтобы не расколоться, мне приходится быстро отвернуться, доставая для нас из буфета два бокала.

– Я еще не поблагодарил тебя за скатерть, – говорю я погодя, – мне было очень приятно твое внимание.

– Ну что ты, – возражает она, – это я должна тебя благодарить.

Я поворачиваюсь и встречаюсь с проникновенным взглядом ее глаз.

– Я знаю, что тебе было непросто в тот день в больнице, но я благодарна тебе, что ты проявил уважение к моему решению.

Так странно слышать, как кто-то выражает благодарность в мой адрес – не могу сказать, что я очень уж к этому привык. Если тебе то и дело высказывают, что ты оказался никудышным, то в конце концов ты утверждаешься в мысли, что ты и не в состоянии быть кем-то, кроме как никудышным.

– А отек со скулы уже сошел! – довольно восклицаю я.

– Да уж, к счастью, да, – мигает она в качестве подтверждения.

– А как рука?

– Лучше. – Она поднимает локоть, чтобы показать мне повязку: – Теперь я в состоянии даже ею двигать.

Сегодня Эмма кажется мне еще красивее – может быть потому, что лицо ее украшает новое для меня радостное выражение. Лишь немногим людям дозволяется наблюдать радость, отчаяние, злость, страдание, наслаждение или состояние эйфории, написанные у кого-то на лице; всем же остальным приходится довольствоваться той единственной маской, которую человек нам предлагает. Очень может быть, что Эмма решила довериться этому одинокому нелюдимому старику и не скрывать от него ту толику радости, которая все еще иногда сияет у нее в глазах.

Эта мысль заставляет меня довольно улыбнуться, и я начинаю накрывать на стол, пока Эмма нарезает курицу. Кухня наполняется ароматами мяса и картошки, и я вдруг отдаю себе отчет, что в последние сорок восемь часов все мое пропитание составляли лишь баночка «Симменталя»[15], один апельсин, пакетик крекеров и бутылка вина. Негусто для моего старого измученного организма.

– А этого нету дома? – спрашиваю я внезапно.

Она становится серьезной.

– К счастью, нету.

Я стараюсь изо всех сил, чтобы аккуратно накрыть на стол, и, закончив, передаю ей тарелки, в которые она накладывает нам еду. Когда мы садимся за стол, мы выглядим как отец с дочерью, ужинающие самым обычным образом, а не как две неприкаянные души, пытающиеся в меру своих сил справиться с бурей.

Даже не знаю почему, но я рассказываю ей о Катерине:

– У моей жены был любовник.

Она поднимает на меня глаза.

– Я только что узнал, мне сказала моя дочь.

– А сам ты никогда не замечал?

– Нет. А может и да, и притворялся, что не вижу.

Не знаю, что у нас установились за отношения и по какой непонятной причине у меня возникает желание рассказывать о моих личных делах женщине, с которой я едва знаком. Точно так же мне неясно, с чего вдруг ей кажется приятным проводить время со мной.

– Со стороны мне казалось, что ты больше доволен жизнью, – замечает она.

Ну конечно, все самое интересное в человеке видишь как раз со стороны, внутри можно найти только кровь, кишки и сожаления. Ничего особенно привлекательного.

– Я доволен. Или, лучше сказать, каждый день бьюсь за то, чтобы быть довольным.

– Ты молодец, мне кажется, что я делаю с точностью до наоборот.

Я готовлюсь вонзить зубы в куриное крылышко, когда неожиданно появляется Вельзевул, просочившийся, как обычно, сквозь узкую щель приоткрытого в гостиной окна.

– А, смотрите-ка, кто к нам пожаловал, проныра из проныр! – восклицаю я, едва заметив, как его мордочка заглядывает в дверь кухни.

Два дня он где-то пропадал и шатался по каким-то одному ему известным делам, а теперь, когда тут оказалась курочка, чтобы положить на зубок, он решил заявиться. Эмма протягивает ему кусочек – стремительно дернув головой, он хватает его и проглатывает в одну секунду. После чего принимается активно тереться о ноги своей новой обожаемой пассии. Ко мне он не подходит – знает, что неправ, и не хочет слишком злоупотреблять ситуацией.

– Я решила бежать, – в какой-то момент произносит Эмма.

– Так значит, неправда, что ты делаешь все, чтобы быть недовольной. И куда ты отправишься?

– Уеду отсюда куда-нибудь: может быть, на север, к одной моей подруге, я с ней познакомилась несколько лет назад. В любом случае лишь бы подальше от него.

– А ребенок?

– Он узнает о нем, когда меня уже здесь не будет.