– Ну, можно сказать, что это забавно.
Он улыбается.
– Да, я тоже так думаю.
Я поворачиваюсь к картине, надеясь таким образом избавиться от него, но спустя какое-то время этот тип снова ко мне обращается:
– Вы ведь отец Данте, верно?
Брр, нет ничего хуже общительного человека. Что уж такого привлекательного в знакомстве с новыми людьми? Все равно все мы более или менее одинаковы: ходячая куча недостатков, которая на своем пути встречает другие такие же кучи.
– Ну да.
– Данте часто о вас говорит.
– Даже так?
– Именно так, – утвердительно кивает он.
Он рад, что завладел моим вниманием. Бедняжка и не представляет, что на самом деле все мое внимание приковано к женщине у него за спиной – пышной даме с огромной грудью, напоминающей грудь Россаны. Если бы я был помоложе, возможно, мне стоило бы попытаться понять причины такой моей зацикленности и, пожалуй, почитать Фрейда, но я – старик, я могу чихать на эти причины и пялиться на титьки, не забивая себе голову ерундой. В любом случае, я должен избавиться от этого псевдохудожника-всезнайки. Я допиваю последний глоток просекко и протягиваю бокал моему собеседнику: он смотрит на меня с удивлением.
– Вы не подержите? Мне надо в туалет.
Он одаряет меня несколько обескураженной улыбкой и берет бокал. В туалете я захожу в кабинку, сморкаюсь, смотрюсь в зеркало, от души пукаю, затем спускаю воду в унитазе и открываю дверь. В предбаннике ждет своей очереди та самая пышная дама с огромной грудью, которая устремляет на меня суровый взгляд. Возможно, до нее донесся громкий звук из кабинки. Дама просит позволения пройти, стремясь удалиться в кабинку, но я пытаюсь помешать ей, чтобы дать хоть немного рассеяться зловонию от выпущенных моим кишечником газов. Пышнотелая незнакомка смотрит на меня, теряя терпение, пока я продолжаю улыбаться ей как слабоумный.
– Так вы дадите мне пройти?
– Конечно, конечно, – отвечаю я, посторонившись.
В любом случае, этот небольшой конфуз послужил для достижения моей цели: и правда, когда я возвращаюсь в зал, оказывается, что человека в цилиндре поглотила толпа. Воспользовавшись этим, я присоединяюсь к Данте, который что-то рассказывает группке из четырех человек, внимательно его слушающих. Время от времени он поворачивается к картине у себя за спиной, указывая на ту или иную деталь. Он явно не такой, как все, тут уже ничего не попишешь. Я не понимаю – почему, если тебе нравятся мужские члены, ты непременно должен двигаться и махать руками как придурочный? Женщины же так себя не ведут. Не может быть, чтобы те, кто его слушает, этого не замечали. Возможно, они привыкли и не обращают внимания. Зато мне кажется, что эта манера прогрессирует у него день ото дня.
Так или иначе, я уже говорил, что роль отца не для меня. С годами я стал слишком прямолинейным – с самим собой и с другими. Если мой сын не такой, как все, то я так и говорю, хотя вообще я думаю, что он правильно делает, что ведет себя как ему вздумается. Вот только мне бы хотелось, чтобы у него было мужество признаться мне в этом. Что такого страшного, он считает, я могу ему сказать? Какое мне может быть дело до того, с кем он ложится в постель? О боже, все-таки немного мурашек и бежит по спине, если я представляю себе эту сцену…
Данте замечает меня и манит меня рукой, чтобы я подошел, и он представил меня своим гостям. Я пожимаю руки, не слушая имен: все равно я забуду их через пару секунд. Когда мы наконец остаемся одни, он не может удержаться от классического вопроса:
– Ну что, тебе нравится?
Оглядевшись по сторонам, я отвечаю:
– Да, очень красиво.
– Я думал, что эти картины покажутся слишком необычными на твой вкус.
– Что ж, значит, ты плохо меня знаешь. Мне нравится все необычное. А вот обыкновенные вещи как раз наводят на меня скуку. – Кажется, Данте нравится мой ответ. – Лучше вот что, я хотел тебя спросить: ты знаешь, кто та синьора в синем?
– Какая?
– Ну та, с огромным бюстом. – Я тычу пальцем в ее направлении.
Он с кошачьим проворством хватает меня за руку.
– Что ты творишь, ты с ума сошел? Это жена одного из коллекционеров, моих лучших клиентов!
Я стараюсь не обращать внимания на внезапные по-женски истеричные нотки, появившиеся в его голосе, и замечаю:
– Ну что ж, полагаю, что лучший экземпляр его коллекции представлен в плоти и крови.
У Данте вырывается сдержанный смешок, но, по правде говоря, я понимаю, что в душе он не рад моему поведению. Если бы на его месте была Звева, я бы точно получил нагоняй!
– Не волнуйся, – тут же добавляю я, – это была шутка.
Вообще-то это неправда, но я не хочу заставлять его смущаться из-за меня. Скорее даже я бы хотел, чтобы это он – хоть раз в жизни – заставил смутиться меня самого. Но я понимаю, что это задача не из простых.
– Пойдем. – Он берет меня под руку, – я хочу познакомить тебя с художником, это мой большой друг.
Он увлекает меня в другой конец зала и подводит к человеку в бежевом пиджаке и цилиндре. Я во все глаза гляжу на этого типа, потом на моего сына. Наконец спрашиваю:
– Это он – художник?
Данте с гордостью кивает и представляет мне Лео Перотти – того общительного человека, от которого я сбежал под ерундовым предлогом; у него все тот же безмятежный и уверенный взгляд, будто отпечатавшийся на лице. Если бы нужно было всего лишь уметь рисовать, чтобы быть так довольным своей жизнью, то я тут же бы записался на курсы живописи – но, увы, боюсь, что некоторым людям встреча с прекрасным во взрослом возрасте не поможет забыть всю грязь, что они видели с детства.
Перотти пожимает мне руку:
– К счастью, вы не сказали мне, что картина ужасна!
– Это да, – киваю я, – но не волнуйтесь: если бы я так думал, то я бы вам сказал.
– А, в этом я даже не сомневаюсь! Мой отец, скажем прямо, за словом в карман не лезет, – с удовольствием вворачивает Данте.
– И хорошо делает, – соглашается Перотти, – искренность помогает нам жить лучше!
Мне бы очень хотелось сбежать подальше от этой светской беседы, только вот Данте продолжает держать меня под руку даже крепче, чем этого требует ситуация, – как будто мы с ним едем в вагоне метро и рядом с нами нет поручня, чтобы за него ухватиться. Он взволнован, я это вижу по тому, что он беспрестанно мигает – этот тик у него с детства. Для родителей очень удобная штука – его выдавала даже самая невинная ложь. Я помню, как Катерина хотела отвести его к «специалисту», в то время они так назывались: слова «психолог» не существовало или, во всяком случае, оно считалось слишком «сильным». Если ты тащил своего ребенка к психологу – это значило, что он псих, тут уж ничего не попишешь. Совсем другое дело, если ты отводил его к специалисту. Данте в итоге не пошел ни к тому, ни к другому. И вот вам результат.
Не представляю, как я должен продолжать беседу, в которую меня втянули против моей воли. К сожалению, мне нужно научиться принимать тот факт, что с Данте у меня не получается быть самим собой – я никогда не знаю, что мне говорить и что делать.
К нам подходит Звева и берет меня под вторую, остававшуюся свободной, руку. Даже не знаю – то ли мои дети думают, что я уже настолько впал в маразм, что и на ногах не держусь, то ли, наоборот, это им самим все еще нужна моя поддержка.
– Папа, я ухожу. Тебя подвезти?
Молодчина, Звева, ты пришла как раз вовремя!
Я прощаюсь с Данте и его чрезмерно любезным приятелем и усаживаюсь в машину.
– Спасибо, ты меня просто спасла, – прерываю я молчание, пока греется мотор.
– Нельзя же быть таким нелюдимым. Данте был очень мил, выставка чудесная, и художник действительно хороший. Тебе бы следовало просто гордиться своим сыном!
– А кто тебе сказал, что я им не горжусь?
– Значит, ты не в состоянии этого показать.
– Так и есть, я не могу этого показать, я просто на это неспособен.
– Тебе нравится так думать, это очень удобно.
Я откидываюсь затылком на подголовник, прикрыв глаза. У меня начинает болеть голова от одной только мысли о необходимости вступать в очередную дискуссию с моей дочерью. К счастью, она смотрит на дорогу и не раскрывает рта, хотя распирающая ее изнутри обида проявляется в резких движениях, когда она нажимает поворотники или переключает скорость. При всех моих недостатках я считаю, что я – человек спокойный, меня трудно разозлить или вывести из себя. Но вот Звева – такое впечатление, будто она сердится на весь мир. Наверное, это из-за упоминания об искренности в нашем разговоре с дружелюбным художником-геем. Да, потому что он тоже гей – как и многие из тех, что присутствовали на выставке. В любом случае, я говорил, что Звева не слишком искренна сама с собой, и поэтому в ней копится злость и отрицательная энергия. И тут уж ничего не поделаешь, для нашего организма злость – навроде дерьма: отходы жизнедеятельности, которые нужно из себя исторгнуть. Для моей дочери я выступаю отличным слабительным.
