Ему хотелось знать о ней все, и она, похоже, не пыталась таиться от него. Сказала:

— Хочу быть справедливой до конца, потому скажу так: у нас поначалу все шло неплохо. По-моему, он любил меня.

— А ты? — спросил Василий.

— Обо мне и говорить нечего. Но потом началось.

— Что началось? — спросил он.

— Знаешь, — не сразу ответила она. — Бывают такие вот озарения, когда вдруг словно бы приподнимается перед тобой завеса, которая закрывает будущее и ты прозреваешь на миг. С тобой бывало так?

— Нет, никогда, — чистосердечно признался он.

— А со мною бывало. И, представь, не один раз. Особенно запомнился один случай. Ехали мы с ним в такси, были в гостях у какого-то его приятеля, едем обратно, смеемся, он обнял меня, стал целовать мои губы, глаза, волосы, воротник пальто. А шофер в это самое время повернулся, спросил:

— Вам; на Верхнюю или на Нижнюю Масловку?

И он мгновенно, как-то сразу же оторвался от меня, не помедлив ни на секунду, и стал пояснять очень спокойно, очень трезво и уравновешенно:

— На Верхнюю, вон туда, за обувной магазин, направо, параллельно трамвайной линии.

И опять стал целовать меня и опять оторвался на миг, сказал шоферу:

— Там кирпич, но вы не обращайте внимания, там все едут…

— Нет кирпича, — сказал шофер, и он обрадовался:

— Очень хорошо, стало быть, проедем без всяких там препятствий.

И снова принялся целовать меня, но я тут же оттолкнула его. До сих пор помню его удивленные глаза, как раз в тот самый момент мы проезжали мимо уличного фонаря, я сказала ему:

— Ты когда-нибудь все равно предашь меня… — Даже и теперь не пойму, почему я сказала так?

Несколько мгновений Марина молча глядела прямо перед собой, в одну точку, должно быть, вновь переживала то, что минуло и ушло навеки.

— Не пойму, — повторила она. — Как это я угадала тогда?..

Василий закурил, поискал глазами пепельницу, Марина пододвинула ему бронзовый стаканчик, попросила:

— Дай мне сигарету, вдруг тоже захотелось курить…

— Не надо, — сказал он. — Курить вредно, ты же врач, сама знаешь.

— Жить тоже вредно, от этого умирают…

Она закурила, неумело, по-женски держа сигарету в тонких, недлинных пальцах.

— В общем, у него был неплохой характер, — снова начала она. — Довольно покладистый не зануда, не придира, представь, он нисколько не обиделся на меня за эти мои слова, напротив, начал подшучивать надо мной, и в конце концов я позабыла о том, что сказала ему.

— А когда же вспомнила? — спросил Василий.

— Вспомнила тогда, когда он меня и в самом деле предал.

Василий видел, она правдива, не хитрит, не старается как-то приукрасить себя. Потому и верил каждому ее слову. Впрочем, чему тут можно было не верить?

— У меня умирал отец, — продолжала Марина. — Вдруг в один день инсульт, полная потеря памяти, речи, внезапно вместо еще нестарого, полного сил человека — жалкая развалина с бессмысленным взглядом.

Она замолчала на миг.

— Ты даже представить себе не можешь, как это страшно, когда любимое, родное существо вдруг разом теряет интеллект, становится почти животным…

Василий молча погладил ее по руке.

— Ты жила отдельно от отца?

— Да, я в то время жила у мужа. Но, само собой, я тут же переехала к отцу, сюда, в Сокольники, здесь мы с ним жили раньше, стала ухаживать за ним, но ему ничто не могло помочь, ни врачи, ни лучшие медицинские препараты, ни самые новые методы лечения.

— А муж с тобой не переехал?

— Нет, он остался дома. Надо было знать моего отца, он был на редкость обаятелен, нравился женщинам, был остроумен, искрометен. Когда я вышла замуж, он сказал:

— Ну вот, руки мне высвободила, теперь о себе подумаю.

— И не успел подумать, — заметил Василий.

— Не успел, — грустно согласилась Марина. — Отец жил долгие годы ради меня, не женился, ведь мама умерла, когда мне было два года, с той поры мы жили вместе с отцом. Одним словом, муж остался один, дома. Сперва вроде бы мне сочувствовал, даже жалел, потом ему это постепенно приелось. Он начал брюзжать, сердиться, даже негодовать, что он вечно один и один, меня никогда нет дома…

— Однако, — не выдержал Василий.

— Да, — Марина кивнула. — Сколько ни живи с человеком все равно до конца никогда его не узнаешь. Могла ли я вообразить хотя бы на минуту, что мой муж, обожаемый мною, что именно он окажется таким непревзойденным эгоистом?

Она развела руки в стороны, покачала головой.

— Дальше — больше. Потом я узнала, он сошелся со своей сослуживицей…

— Это точно? — спросил Василий. — Может быть, тебе просто насплетничали, а ты поверила?

— Это было точно, да он и не пытался переубедить меня. Когда я сказала ему, что мне все известно, он не стал отрицать, сказал: «Что ж, решай все сама…»

— И ты решила?

— И я решила. В ту пору папа уже умер, и я разошлась с мужем, буквально спустя несколько дней после папиной смерти.

— А он хотел с тобой развестись?

— По-моему, нет, не очень, его, напротив, весьма устраивала такая вот двойная жизнь, но я не желала ни за что. И осталась жить у папы, в этой самой комнате, где прошли почти все годы.

С каждым днем Василий все сильнее влюблялся в Марину. Ему все в ней нравилось, все было по душе: ее лицо, улыбка, низкий голос, даже сердитые морщинки возле глаз, когда она возмущалась чем-либо, даже строгий, непримиримый взгляд, когда что-то случалось не по ней…

Она любила говорить о себе:

— Моя жизнь наполовину кончена, ведь я старая…

А его называла «сосунком», «младенцем», «дитятей»…

Она была старше, его на два с половиной года, а ей казалось, он совсем несмышленый, намного моложе, неопытней, наивней, чем она…

«Она умнее меня, сильнее характером», — часто думал Василий.

Иные говорили, что легче жить с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, иначе умные засмеют, станут презирать, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты не самый умный…

Но ему было с нею интересно. Казалось, каждый день приносил что-то новое, порой неожиданное.

И еще его привлекала ее непритворная влюбленность в свое дело. Как-то она призналась: в сущности, профилакторий ее вторая семья, порой даже трудно решить, какая семья ближе.

Рабочие любили ее, персонал боялся и, как полагал Василий, не выносил на дух.

Она могла при всех накричать на толстую вальяжную Дарью Федоровну, кастеляншу профилактория, за то, что та не постелила вовремя чистое белье на постели.

— Дома, надеюсь, у вас чистая постель? — ехидно спрашивала Марина. — Не сомневаюсь, что лилейно-белоснежная. Почему же вы считаете возможным, чтобы наши пациенты ложились на несвежее белье? Объясните, пожалуйста!

Дарья Федоровна пыхтела, толстые щеки ее заливал клюквенный румянец.

— Я проработала в больнице до профилактория чуть не двадцать лет, — пробовала она вставить слово, но Марина безжалостно обрывала ее:

— Ну и что с того? Значит, в больнице от вас страдали больные, а здесь страдают рабочие…

В конце концов, доведенная чуть не до слез, Дарья Федоровна почти торжественно клялась:

— Никогда больше, ни разу в жизни…

Как-то Василий сказал Марине:

— Наверно, они тебя все здорово не любят.

— Кто они? — спросила Марина.

— Твои служащие, все эти нянечки, кастелянши, повара…

Она равнодушно пожала плечами:

— Пусть их. Мне их любовь ни к чему, лишь бы дело свое делали, а как они ко мне относятся, меня это абсолютно не интересует.

И он знал, она не притворяется, так оно и есть на самом деле.

Она была тщеславна и не скрывала этого. На торжественном заводском вечере профилакторию было вручено переходящее знамя района, как лучшему лечебно-производственному учреждению.

Сияя всем своим круглым курносым лицом, влажными, как бы омытыми дождем, глазами, она стояла на сцене заводского клуба, слушала обращенные к ней слова, в которых отмечались ее качества — трудолюбие, добросовестность, преданное отношение к своему делу, неподдельная забота о людях…