Пастухова проводила ее до самого дома.
— Я теперь в дом пятнадцать переехала, — сказала она — Опять мы с тобой соседствуем…
Настя ответила:
— Вот оно что…
То ли ей тяжко было говорить на морозе, то ли она стеснялась, а вернее сказать, боялась прежней своей подруги, но так она больше ничего и не сказала, смотрела в сторону, избегая встретиться глазами с Пастуховой.
А та вдруг решила:
— Приходи ко мне завтра вечером.
— Зачем? — проговорила Настя.
— Приходи, — упорно повторила Пастухова. — Новоселье справим, как ни говори, опять рядышком живем…
Настя молчала, думая о чем-то. Потом спросила:
— Кто еще будет?
— Кто тебе нужен? Я да ты, вот и вся компания. Придешь?
Настя опять помедлила с ответом.
— Приду.
— Квартира четыре, на втором этаже, — сказала Пастухова. — Буду ждать.
Настя кивнула и скрылась в подъезде.
* * *
Пришла она, как и обещала, назавтра вечером. Вошла в комнату, минут пять молчала, жадно глотая ртом воздух. Потом сняла пальто, размотала платок.
— Едва добралась до тебя…
— На второй-то этаж? — удивилась Пастухова.
Настя слабо улыбнулась:
— Мне что на второй, что на пятый, все едино. Дышать нечем…
Пастухова усадила ее на диван, покрытый крахмальной простыней. Подвинула к дивану стол, на столе — всякие яства да закуски: колбаса любительская и докторская, винегрет, моченые помидоры, маринованные грибы, говяжий студень, а венцом всему — кулебяка с капустой, розовая и пышная, из самой наилучшей пшеничной муки.
Пастухова поставила на стол пол-литра белого, разлила в два лафитничка.
— Давай, Настя, за мое новоселье!
Настя отодвинула от себя лафитничек.
— Нет, не могу, здоровье не позволяет.
— А ты пригуби для вида, — посоветовала Пастухова. — Не то я подумаю, ты моему новоселью не очень-то рада.
Настя согласилась, отхлебнула немного. Пастухова довольно улыбнулась, подвинула к Насте блюдо с кулебякой.
— От кулебяки, надеюсь, не откажешься? Помнится, ты всегда любила с капустой…
От кулебяки Настя не отказалась, и грибов отведала, и студень.
Разрумянилась, сбросила на плечи платок, седые волосы узлом на затылке. Брови до сих пор темные, и родинка возле ключицы.
— Гляди, Настя, — удивленно заметила Пастухова, — а ты все еще красивая, совсем как картина!
Настя, словно бы застеснявшись, плотнее запахнула платок и вдруг заплакала.
Пастухова до того растерялась, что налила еще водки, поднесла Насте, но та решительно замотала головой, и Пастухова сама вместо нее отпила, закусила помидором, потом спросила:
— С чего это ты?
Настя вытерла глаза. Сидела, опершись щекой о ладонь, старая, сырая, но все еще глаз от нее не отвести, задыхается, а румянец во всю щеку.
— Ты на меня, Полина, наверно, серчаешь, — сказала она.
Пастухова не сильно стукнула кулаком по столу.
— Больше не будем об этом.
— Нет, будем, — сказала Настя. — Я ведь ничего не позабыла, все помню…
— А я забыла, — сказала Пастухова.
— Врешь, — сказала Настя. — Не забыла ты, такое не скоро позабудешь…
Пастухова покачала головой и приготовилась слушать.
А Настя внезапно согласилась с нею.
— Ладно, не хочешь — не станем.
— Нет, почему же? — сказала Пастухова. — Выкладывай…
— Конечно, сволочь я, — сказала Настя, — много у меня грехов накопилось, а этот, должно, самый что ни на есть большой.
— Это точно, большой, — повторила Пастухова. — Потому как дружили мы с тобой, можно сказать, всю нашу жизнь.
Оборвала себя. Вдруг снова, как наяву, увидела Настины безумные испуганные глаза, голые ее плечи, по которым рассыпались ржаво-коричневые волосы, и его, мужа, растерянного, не могущего выговорить ни слова.
— Слушай, — спросила она. — А ты про него что-нибудь слышала?
— Про кого?
Пастухова замялась.
— Ну, про этого, твоего ли, моего ли, даже не знаю, как и назвать…
— А-а, — сказала Настя, — про Яшку-то? Нет, ничего не знаю, как уехал тогда, так словно в воду канул…
— И я не знаю, может, его и в живых-то нету…
Пастухова встала из-за стола, подошла к печке, прижалась к ней спиной.
— Красивый он был…
— Красивый, — согласилась Настя.
— Бывало, выйдешь с ним на улицу, так веришь ли, какая бы баба ни встретилась, ни одна не пропустит, глянет на него.
— Ну, а он что? — спросила Настя.
Пастухова коротко засмеялась.
— А ему что? Будто сама не знаешь, ему лишь бы баба была, новая да свежая…
Настя промолчала, потом спросила:
— Ты только не обижайся, Полина, вот если бы он тебе теперь повстречался, как бы ты с ним?
— Как? — переспросила Пастухова, на минуту представила себе: открывается дверь, и входит он, Яшка. Глядит на нее молча, глаза блестят, на щеке ямочка.
— Я бы его первым делом сюда усадила, на твое место…
— Да ну?! — удивилась Настя. — И ни о чем бы не спросила?
— О чем же спрашивать?
— Ну, хорошо. А простила бы?
Пастухова подумала, сказала:
— Что ж, столько лет прошло…
Взглянула на печальное Настино лицо, на старые, в морщинах и узлах Настины руки и, удивительное дело, не ощутила в своем сердце ни обиды, ни горечи.
Словно все это было с кем-то другим, а не с нею.
И она сказала искренне, радуясь тому, что нисколько не кривит душой:
— Хватит о нем, Настя. Что было, то сплыло. Я ни на него, ни на тебя зла не держу…
Настины глаза просветлели.
— Тогда давай налей еще немножечко…
Обе выпили, закусили кулебякой.
— Я тебе фотокарточки принесла, — сказала Настя.
— Какие такие фотокарточки?
Вместо ответа Настя взяла свою хозяйственную сумку, стоявшую возле ее стула, вынула из нее толстую пачку, обернутую в газету. Отодвинула от себя тарелки, чашку с налитым чаем.
— Очки у тебя имеются?
— Без очков покамест управляемся, — горделиво ответила Пастухова.
Легли на стол фотографии, весь угол стола заняли, разные, большие, средние и совсем маленькие, паспортные.
Пастухова глядела на них, не говоря ни слова. Показалось, что снова все прожитые годы один за другим прошли чередой перед нею, будто повернула она на дорогу, ведущую назад в прошлое…
Вот она сама, совсем еще молодая, нескладная, в клетчатом вискозном платье стоит возле дерева в Нескучном саду. Улыбается, щурит глаза от солнца. А чему, в сущности, улыбается?
Да ничему. Молодости своей, беззаботности, бездумности…
Вот она вместе с Настей идет по Шаболовке, аккурат мимо булочной. Это их тогда Паша, Настин муж, заснял.
Настя — красивая, пышноволосая, губы сочные, яркие. Она, Пастухова, взглянула на нее, да так и забылась, загляделась.
В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом.
Пастухова разглядывала карточки, близко поднося к глазам, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках.
Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое — она, ее муж и Настя.
Пастухова сразу же вспомнила все, как было.
Они с мужем приехали тогда к Насте, на Шаболовку, в гости.
Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце.
Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, она с мужем по бокам, и еще рядом старуха-соседка Прасковья Сергеевна.
Словно чужую разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы.
До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как отличалась от яркогубой, красивой Насти…
И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим ей, Пастуховой…
Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, как ее звали, позабыла, не раз, встречаясь с Пастуховой, замечала:
