— А работать сюда ездишь?

— Нет, в Большой театр, у правой колонны, третья слева…

— Я тебя дело спрашиваю, — сказала Пастухова, чувствуя, что еще немного — и она снова взорвется. — Говори, здесь работаешь?

— Ну, здесь, разве не видишь?

— А поближе к дому не могла устроиться?

— Значит, не могла.

— А на Шаболовке у тебя квартера или комната?

— Нет, вы только подумайте, — сказала продавщица, глядя на продавца капусты. — Тоже мне отдел кадров, целую анкету ей заполняй!

— Я дело спрашиваю, — все еще спокойно повторила Пастухова.

Продавщица хотела было высказать ей в лицо все то, что она о ней думала, но вместо того ответила:

— Комната, двенадцать метров.

— А дом номер какой?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать?

— Да, пятнадцать. А что, разве знаешь?

Как не знать, если в доме девять, по соседству, Пастухова родилась и прожила долгие годы. Ей даже сразу, словно только вчера его видела, вспомнился дом пятнадцать, не больно казистый с виду, но старинной, прочной кладки, стены никак не меньше, чем метра полтора-два, двор с железными воротами.

Она посмотрела на пылавшее от мороза и гнева лицо продавщицы, спросила:

— Меняться хочешь?

— Как меняться?

— А так, комнатами. У меня комната неплохая, побольше твоей, и рядом тебе будет, я ведь здесь неподалеку живу…

Продавщица покосилась на нее, сомневаясь, в своем ли уме старуха. Но Пастухова сохраняла серьезность, ни одна смешинка не блеснула в строгих ее глазах.

А тут еще вмешался продавец капусты.

— О чем думаешь? — спросил он. — Если поменяешься, через весь город мотаться не будешь…

— Я, в общем, согласна, — сказала продавщица. — Почему бы и нет? Ну, а тебе-то зачем меняться?

— А уж это мое дело, — важно ответила Пастухова. — Тебя как зовут-то? Машей? А меня Полина Саввишна. Будем знакомы.

— Уже познакомились, — засмеялась Маша. Она обладала неподдельным чувством юмора, который не раз помогал переносить тяготы ее вовсе не легкой жизни.

Так и случилось, что на следующий же день Пастухова отправилась смотреть комнату продавщицы Маши, на свою родную Шаболовку.

А еще спустя неделю они уже начали совместную работу: добывать нужные документы для взаимного обмена жилплощади.

Может быть, не живи Маша на Шаболовке, Пастухова не согласилась бы с нею меняться, потому что комната в доме пятнадцать ничем особо завидным не отличалась, самая обычная, двенадцать метров без малого, квартира тоже населенная, и отопление печное.

Но тайное желание давно уже владело Пастуховой — перебраться на Шаболовку, улицу своей юности, дожить там остаток лет. И вдруг вот так вот нежданно-негаданно этому ее желанию суждено было сбыться.

И она уже благословляла в душе все вместе — очередь за яичками, которые так скоро кончились, дерзкую продавщицу Машу и свой крутой нрав, не дающий никому спуска.

На этот раз она не изменила своего решения и день в день, как и было договорено, переехала на Шаболовку, в дом номер пятнадцать, а продавщица Маша, с двумя детьми, пяти и семи лет, соответственно, переехала к ней.

Жильцы новой квартиры, по словам Маши, были все люди положительные, солидные, кроме разве Платона Петровича, мозолиста из Центральных бань.

Маша честно призналась, что Платон Петрович, случается, зашибает втихаря, никого не беспокоя, так что ни разу ни в одном вытрезвителе даже не побывал.

— Втихаря, это другое дело, — сказала Пастухова. — Со всяким бывает…

Маша не солгала. Новые соседи, в общем-то, оказались людьми вежливыми, спокойными. Правда, с Платоном Петровичем на первых же порах у Пастуховой произошло столкновение: небольшое, негромкое, но все-таки…

Пастухова поставила на кухне свой стол, накрыла его клеенкой, расставила на полочке, над столом, свои кастрюли и сковородки.

В эту самую минуту на кухню вошел маленький, сухощавый мужчина, лысый, со сморщенным, обезьяньим личиком, явно выпивши.

— С прибытием, — несколько громче, чем следовало бы, сказал он.

Пастухова догадалась, это и есть тот самый Платон Петрович.

— Спасибо, — холодно ответила она.

— Ваш столик рядом с моим, — продолжал Платон Петрович.

— Ну и что с того? — спросила Пастухова.

Он не ответил, оглядел ее, сощурив глаза.

— С праздником вас, — неожиданно произнес он.

Пастухова опешила. С каким это таким праздником?

А он, значительно помолчав, поклонился ей:

— С праздником, дорогая моя!

— Никакая я вам не дорогая, — отрезала Пастухова, но он не обратил никакого внимания на ее тон.

— С праздником потому, что в ваши годы — каждый день праздник!

Пастухова не на шутку разозлилась, страсть как не любила решительно никаких намеков на свой возраст. Хотела было отчитать его так, как полагается, но передумала. Не стоит заводить долгую свару в первый же день.

Молча отвернулась от него, пошла к себе в комнату, а Платон Петрович весело кричал ей вслед:

— С праздником, дорогая вы моя, с великим праздником!

«Плевать на него, — решила Пастухова. — Должно, чокнутый или перехватил лишку…»

И, чтобы окончательно успокоиться, стала прибивать к стене картинки-репродукции, которые однажды в получку накупила в киоске музея.

На следующее утро Пастухова отправилась в булочную.

Булочная помещалась все там же, на углу, в двухэтажном, красного цвета особнячке.

Купив полбуханки заварного и сайку, Пастухова направилась домой. Она нарочно сделала крюк, чтобы пройти мимо Настиного дома.

Самой от себя не хотелось таиться, она желала этой встречи. Потому и замедлила шаги, проходя по знакомому тротуару.

Все казалось сейчас: в эту самую минуту встретится ей рослая, белокожая Настя.

Но Насти не было видно, и Пастухова, заскучав, поспешила домой. Надо было повесить на окно занавеску, вымыть пол, расставить в буфете посуду и сварить какой-никакой обед.

Кроме того, прибавилась еще одна забота: принести из сарая дров, протопить голландку.

Она не жалела об утраченном ею на старой квартире центральном отоплении.

Напротив того, сидя перед печкой, в которой уютно трещали березовые чурки (продавщица Маша оставила ей все свои дрова), она думала о том, что комната в общем-то хорошая, сама квартира куда тише, спокойнее, чем прошлая, а печка добротная, нагревается сразу.

Глядя на щедро пылавший огонь, она вспоминала о тех, кого уже не придется больше увидеть, о Пете, погибшем на фронте, о Паше, его отце, и, конечно, о Насте.

Нет, с Настей все обстояло совсем не так. Настя была жива, это Пастухова знала из верных рук, и теперь, когда они снова стали соседями, она рассчитывала, что не сегодня-завтра повстречается с ней.

Так и вышло. Через несколько дней, выходя из метро, она увидела Настю, стоявшую около перехода.

Пастухова сразу узнала ее, хотя теперешняя Настя решительно ничем не была похожа на ту, прежнюю красавицу.

Пастухова подошла к толстой, широколицей старухе, с заиндевевшими бровями, тронула ее за рукав поношенного пальто.

— Вот и свиделись, Настя…

Сколько раз представляла она себе эту встречу, сколько раз мысленно обращалась к бывшей подруге, то с усмешкой, то спокойно, без всякого ехидства, то даже, напротив того, ласково.

Но все получилось обыкновенно, ничем не примечательно. Настя обернулась, вгляделась и вдруг узнала. Губы ее жалостно дрогнули. Она даже шагнула было в сторону, но Пастухова крепко держала ее за рукав.

— Не бойся, — сказала она, наслаждаясь собственным великодушием. — Чего там…

Они вместе прошли по переходу на другую сторону. Настя шла медленно, задыхалась, часто останавливалась.

— Что, болеешь? — спросила Пастухова.

— Астма у меня, — отрывисто ответила Настя.

Они вышли на Шаболовку. Было холодно, снег хрустел под ногами, морозный густой туман клубился над крышами домов.

— Одна живешь? — спросила Пастухова, но Настя, задыхаясь и выпучив глаза, махнула рукой. Потом, дескать, не сейчас…