Когда Вике исполнилось три года, мы с ним разошлись.

Дело было так — Вика упала со своего стульчика. Я вбежала в комнату из кухни и увидела: девочка лежит на полу, глаза расширены, рот открыт, лицо синее, помертвевшее.

Я схватила Вику на руки, крикнула:

— Юра, скорее!

Он вбежал следом за мной.

— Скорее, — торопливо бросила я. — Беги за такси, мы с нею едем в больницу…

Не говоря ни слова, он ринулся и… явился лишь спустя часа два, когда мы с Викой уже вернулись из больницы. Открыл дверь, спросил беспечно:

— Уже все обошлось, надеюсь? Вернулись или вовсе не ездили?

Я не ответила ему. Просто боялась, скажу слово, или разревусь в голос, или вцеплюсь ему в лицо. Он подошел ближе, погладил Вику по щеке.

— Как дела, малыш?

Я сказала:

— Уходи.

Он не понял меня.

— Куда уходи?

— Куда хочешь.

Глаза его ласково сощурились.

— А я не хочу никуда уходить…

Тут я не сдержалась, заорала во весь голос:

— Немедленно, сию же минуту, чтоб духу твоего не было!

Я так кричала, что он, видимо, испугался. Молча смотрел на меня, время от времени моргал ресницами, не говоря ни слова.

Позднее, когда я уже была в состоянии относительно спокойно выслушать его, он рассказал:

— Такси не было нигде, я избегал все окрестные улицы, и вдруг зеленый огонек. Я тут же влез в машину и, о чудо цивилизации, услышал голос диспетчера, потому что машина была радиофицирована, и диспетчер повторил заказ — Ленинский проспект, дом десять, квартира семьдесят, машина на аэродром.

«Что за чушь, — подумал я. — Это же мой адрес». И тогда я решил повернуть на аэродром, мне вдруг показалось, что ты хочешь бросить меня и нарочно послала за такси, а сама собралась и с кем-то, кого я не знаю, улетела куда-то…

— Хватит, — оборвала я его, чувствуя, что еще немного, и я уже не сумею сдержать себя. — Довольно вранья, не хочу больше слушать ни одного слова. Немедленно убирайся!

Сколько он ни уговаривал меня, пытаясь обратить все в шутку, сколько ни просил прощенья, ни каялся слушаться меня во всем и всегда, я оставалась непоколебимой. И он сдался.

Сперва поселился у своей мамы, потом, по слухам, сошелся с некоей юной красавицей, обладательницей превосходной квартиры и дачи, однако вскоре разошелся с нею и уехал куда-то. То ли за границу, то ли на Дальний Восток, так я и не сумела до конца выяснить.

Впрочем, меня это и не очень интересовало; странное дело, какие иной раз случаются удивительные вещи, ведь я любила, любила его, и вдруг поворот на сто восемьдесят градусов, и уже не хочется не только видеть его, но даже просто вспомнить. Раз и навсегда я вычеркнула его из своего сердца.

Надо сказать, что он оказался, к моему удивлению, совсем не навязчивым, не пытался звонить, приходить, искать встреч со мной или хотя бы случайно увидеть Вику. Моя мама утверждала:

— Первый показатель, что он тебя не любит и никогда не любил. Если бы любил, его бы тянуло поглядеть на тебя или на дочь.

Но меня мамины слова уже не трогали. Словно во мне повернули выключатель и все разом сгорело. Я ему не нужна? Отлично. Он-то мне уже начисто не нужен, и это самое главное.

Время от времени я получала почтовые переводы для Вики, он не писал никаких слов, только мой адрес, фамилию и сумму прописью. И я ловила себя на том, что с некоторой брезгливостью беру эти деньги, словно они все еще хранили прикосновение его рук…

За все эти годы мы ни разу не виделись. Когда Вике исполнилось пять лет, я встретила Руслана, вышла за него замуж и он удочерил Вику.

Это было нелегко, но Руслан сумел добиться.

Вика носит его фамилию и бесспорно уверена, что Руслан ее родной отец; само собой, я не пытаюсь разубедить ее. Они обожают друг друга, и я порой упрекаю Руслана за то, что он чересчур балует Вику.

— Но она же у нас одна, — оправдывается Руслан.

— Но ты ее до того избаловал, что она в конце концов будет плясать на твоей голове!

— Моя голова выдержит не одну такую тяжесть, как Викины танцы, — отвечает Руслан, и я знаю, что он не лжет, он такой, все может выдержать.

Вика у нас Руслановна, она часто зовет отца по имени — Руслан.

— Мне нравится твое имя, — говорит Вика. — Все девочки в классе завидуют, что у моего папы такое имя.

И соболезнующе обращается ко мне:

— Если бы ты еще была Людмила!

— Что бы было? — спрашиваю я.

— Был бы полный порядок, совсем по Пушкину.

— Мой папа хотел назвать меня Людмилой, но мама решила — только Зоей, — говорю я.

— Бабушка была у нас упрямая, — вспоминает Вика. — Верно, ма? Если что-то решит, ее уже не переубедит никто.

Я соглашаюсь с Викой:

— В общем, имело место.

— А дедушку я не знала, — говорит Вика. — Он тоже был упрямый?

Мой отец, ее дед, ушел на фронт в сорок втором году.

Помню, был очень жаркий июльский день. В небе ни облачка, пыльные тополя возле военкомата, куда мы провожали папу вместе с мамой. Витрины магазинов, заставленные мешками с песком, окна домов, заклеенные белыми бумажными полосками.

Папа сказал:

— Ну, дочка…

Наклонился, прижал меня к себе.

Снизу вверх я смотрела на папу, на сильную, загорелую его шею, хорошо видную мне, на четко вылепленный, немного бугристый лоб и щеки, чуть отливающие голубизной; папа любил тщательно, на мой взгляд, чересчур тщательно бриться.

Он глянул на меня, и глаза его стали теплыми. Положил свою большую руку на мою голову, я стояла, не шелохнувшись, боясь, чтобы он не убрал руки.

Потом вынула из кармана плюшевого медвежонка, медвежонок был всегда со мною, сунула его в карман папиной гимнастерки.

Пусть, подумала я, пусть пойдет с папой на фронт и вместе с ним вернется обратно.

Первое письмо от папы мы получили спустя примерно недели две из действующей армии.

У нас на стене висит последняя фотография моего отца.

За эти годы я уже немного позабыла его, не помню, какого цвета у него были глаза, какой голос, но вот гляну на фотографию, и снова вспоминается мне жаркий день июля, пожухлые от зноя листья деревьев, белесое небо над головой. Я снова вижу его лицо, немного бугристый лоб, неяркие, четко вырезанные губы, темные, в едва заметных крапинках глаза под широкими, длинными бровями…

Такие же брови у Вики, единственное ее сходство с дедом. А я больше похожа на маму.

Теперь их обоих уже нет со мной. И я старше мамы уже на целых два года. Пройдет еще немного лет, и мы сравняемся с папой. Будут идти годы, один за другим, мой папа останется таким, каким был, а я буду неминуемо, необратимо стареть.

Что ж, чему тут удивляться? Так оно и должно быть…

Второго мая мы с Русланом решили пойти погулять в парк имени Горького, благо живем рядом, на Фрунзенской набережной, парк от нас рукой подать.

К нашему удивлению, Вика тоже вызвалась пойти с нами. Так и сказала:

— Примите и меня в вашу компанию…

— Само собой, примем, — ответил Руслан. — А что, никак, надоели сверстники-ровесники, к старичкам потянуло?

— Какие вы старики, — возмутилась Вика, должно быть, ей хотелось бы, чтобы мы всегда и навеки оставались молодыми. — Просто охота сегодня побродить вместе с вами.

Она надела лучшее свое платье, джерсовое, вишневого цвета, в белую полоску, расчесала волосы на косой пробор, прошлась передо мной на цыпочках, словно балерина.

— Как я смотрюсь?

— Нормально, — ответила я, по правде говоря, несколько кривя душой. Я будто бы только сейчас заметила, какой Вика стала хорошенькой, на вид ей можно дать все семнадцать.

— Хороша у нас дочка, — сказал Руслан.

Я прижала палец к губам.

— Не надо, чтобы она слышали.

— Боишься, зазнается?

— Боюсь, — ответила я. — Возьмет и зазнается, с нее станет.