Потом он разом замолчал, глядя куда-то немного правее моей головы. Я обернулся. Сзади стояла Туся.

— Так что, — спросила ровным, почти бесстрастным голосом. — Значит, все? Уезжаешь? Да?

— Надо ехать, дочка, — сказал я. — Ничего не поделаешь.

— Что ж, поезжай, — по-прежнему бесстрастно проговорила она. — Раз задумал уехать, кто же тебя удержит?

— Ты же понимаешь, — начал я, не зная, что сказать дальше, и осекся мигом, потому что внезапно она зарыдала в голос, совсем так, как бывало в детстве, когда падала, споткнувшись, то ли от неожиданности, то ли от того, что больно.

— Туся, — сказал я. — Детка моя, что с тобой?

Подошел к ней, обнял ее острые, обтянутые ситцевым платьем плечи; словно маленькая, она уткнулась в мою щеку и всхлипывала так горестно, так жалко, что у меня защемило сердце. Я погладил ее по голове, негустые, гладко зачесанные ее волосы потеплели под моей рукой, она подняла на меня красные, распухшие глаза, всхлипывая, спросила:

— Значит, все? Уезжаешь?

Вот такая, вся зареванная, с красными от слез глазами, она показалась мне вдруг очень красивой и взрослой, много старше своих лет.

— Пойми, дочка… — снова начал я.

Она перебила меня:

— Неужели ты сам ничего не понял? Так ничего и не понял?

Губы ее дрожали, но голос звучал твердо, даже вызывающе.

Я спросил:

— Что я должен был понять?

— Эх ты, — сказала Туся. — Какой же ты недогадливый, попросту тупой…

— Наверно, — покорно согласился я. — Тупой, это ты верно заметила, конечно, тупой…

Она с силой обняла меня, потерлась влажной щекой о мою щеку.

— Неужели ты не понял, что мама любит тебя? До сих пор любит!

— Кто? Мама?

Я был ошеломлен. Да что это с него, никак, бредит! Валя любит меня, вот уже чего нет, того и в помине нет…

Ведь я знал то, чего Туся не знала и не могла знать. Во всяком случае, я не собирался ей рассказывать о том, как это все случилось.

А история была самая что ни на есть банальная.

Как-то летом мы ездили в Ульяновск для встречи с местной командой и там к нам прикомандировали экскурсоводом молодую женщину, она ездила с нами по памятным местам города и рассказывала о местных достопримечательностях.

Звали ее несколько необычно для русского уха — Гедда.

Как она позднее нам рассказала, ее отец был страстный поклонник Ибсена, особенно пьесы «Гедда Габлер», потому и решил назвать дочь этим именем.

Самого папу звали вполне обычно — Степан Петрович. Так вот, с этой-то Геддой у меня в ту пору завязался романчик. Ни к чему не обязывающий, как мне думалось, несерьезный и уж наверняка не суливший решительно никаких жизненных перемен.

Но ведь давно уже известно, что никогда нельзя рассчитывать и планировать собственную жизнь так, как хочется, случается, стоит сделать один, всего лишь один-единственный шаг в сторону, и он может быть причиной самых неожиданных и даже страшных изменений.

Мог ли я думать, что все так обернется?

Ведь я своей жизнью был вполне доволен. Я любил Валю, у нас росла дочь, и через полгода должен был родиться сын. Мы так были уверены, что будет сын, даже имя ему выбрали по обоюдному согласию — Кирилл, в честь Валиного отца, погибшего на фронте.

Но тут неожиданно в Москву явилась Гедда, разыскала меня, и мы договорились с нею встретиться. Хотя именно в этот осенний день я обещал Вале приехать пораньше на дачу, переночевать там и с самого утра перевезти Валю с Тусей в город.

Тогда мы еще снимали у наших знакомых, которые уехали на юг, дачу, большую трехкомнатную с двумя террасами и с мезонином.

Уже начались нудные осенние дожди, рано темнело, и Валя больше не хотела оставаться на даче.

Я решил: встречусь сначала с Геддой, а потом поеду на дачу, во что бы то ни стало поеду, чего бы мне это ни стоило!

И — не поехал.

Как назло, произошло стечение различных обстоятельств, которые все вели лишь к одному — чтобы мне не ехать на дачу.

Гедда пришла точно, как и договорились, в семь часов. Явилась она нарядная, глаза блестят, каштановые волосы уложены в затейливую прическу, губы ярко накрашены.

Я хотел было отправиться с нею куда-нибудь, но начался дождь.

И мы остались. Нам было хорошо вдвоем, и я позабыл о всех своих намерениях и о том, что надо ехать к Вале, перевозить ее и дочку в Москву, что Валя ждет меня. Обо всем позабыл.

Вдруг примерно около одиннадцати вечера — звонок. Я удивился: кто бы это мог быть?

— Хочешь, я открою? — спросила Гедда и добавила не без яда: — Ежели, конечно, не боишься, что меня кто-то увидит…

Она была в Валином халатике, на ногах мои тапки, Валины шлепанцы ей не подошли, у нее нога была размером номера на три больше Валиной.

— Нисколько я не боюсь, но все-таки давай-ка лучше открою сам, это, должно быть, кто-нибудь из соседей, вечно им чего-нибудь нужно…

Но каково же было мое удивление, когда на пороге я увидел Валю.

Она засмеялась, бегло чмокнула меня и, снимая мокрый плащ, тут же пояснила.

— Приехала Дусенька, я оставила на нее Туську, а сама рванула к тебе, думаю, что это с тобой, ты же обещал, ты всегда свое слово…

Тут она оборвала себя и застыла в изумлении. На пороге комнаты стояла Гедда, одетая в ее халат, и молча глядела на Валю.

Валя взглянула на меня.

Я сказал, до сих пор в ушах звучат мои нелепые, смешные слова:

— Понимаешь, Валя, тут все совсем не так, как ты думаешь…

Не отвечая мне, даже не поглядев в мою сторону, Валя прошла мимо меня в другую комнату, плотно закрыла за собой дверь.

Гедда мгновенно испарилась, Валя заперлась у себя и, сколько я ни стучал, сколько ни взывал к ней, она не ответила и не открыла мне.

Рано утром я задремал ненадолго, проснулся от стука двери.

Это ушла Валя. Куда ушла, зачем, я не знал.

Вернулась она на другой день вечером. Я ожидал ее. Мысленно объяснился с нею начистоту. Я старался убедить ее в несерьезности и случайности происшедшего. Я говорил: главное — это семья, для меня нет никого дороже нее и дочки, и что все надо поскорее забыть.

Я договорился до того, что стал убеждать Валю вслух, хотя ее самой еще и в помине не было. И мне казалось, она не может не поверить мне, она, в конечном счете, бесспорно согласится со мной.

Когда она пришла, я стал говорить. Я говорил долго, как мне думалось, доказательно, она, казалось, слушала, но не отвечала мне. Потом я сказал:

— Умоляю, только не волнуйся, не забывай о нашем сыне…

Тогда она сказала:

— Сына не будет…

Поначалу я лишился слов. Потом стал допытываться, что это такое она сказала? Пусть пояснит, сказал я, что это все означает.

И она спокойно пояснила, что все уже позади и нашему сыну, о котором мы мечтали, и в самом деле уже никогда не суждено появиться на свет.

Помню свой нелепый вопрос:

— Как же теперь будет?

Она ответила:

— Никак не будет.

Я стал уговаривать, но она настояла, и мы разошлись, разменяли нашу двухкомнатную квартиру. Она получила однокомнатную, а мне досталась комната в коммуналке. Спустя несколько лет Комитет по делам физкультуры и спорта выхлопотал мне однокомнатную квартиру на Войковской.

Вот и вся история, в которой я долго винил не себя, а Валю.

Иногда я спрашиваю себя, сколько лет было бы теперь нашему сыну? Какой бы он был? На кого похож? И мне кажется, он живет где-то, совсем неподалеку от меня, только я никак не могу добраться до него. Но когда-нибудь он появится, и мы с ним заживем вместе…

— Любит, — с горестной убежденностью повторила Туся. — Я бы на ее месте, конечно, не любила бы тебя, да и за что тебя любить, папа? Скажи сам, разве есть за что?

— Нет, — честно признался я. — Разумеется, не за что.

— И я так считаю, — продолжала Туся, глубоко вздыхая, так, обычно, вздыхают дети, хорошенько наплакавшись. — А вот тоже ничего не могу с собой сделать.

— Почему не можешь? — спросил я.

— Потому что тоже люблю тебя…