— Как же это? Почему не отмылось ничего? Как такое возможно?

— Почём мне знать, Варвара Фёдоровна. Видно, краска у Вас хорошая. Не дешёвая уж, небось?

Варя, не слушая боле Агриппину Ивановну, выскочила из своих покоев растрёпанная, в ночной сорочке, с глазами, полными слёз. Дубовый паркет скрипел под её босыми ногами, но Варя даже не заметила, что забыла про обувь. Греческое понятие «логика» также подвело и её, потому что побежала она в гостиную, где висело самое дорогое зеркало во всём доме. Нестерпимо захотелось в него посмотреться, будто в нём ещё можно было увидеть прежнюю обычную Варю.

Несколько секунд княжна стояла перед зеркалом молча. Слуги собрались вокруг и, затаив дыхание, глядели с любопытством на хозяйку, не понимая, что происходит. За круглым столом сидел Федор Алексеевич Степанов с утренней газетой и чаем. Он так и замер с чашкой около раскрытого рта и тоже уставился на дочь большими глазами.

— Воды и мыла! — закричала Варя.

Кто-то из девок даже ахнул, а Фёдор Алексеевич расплескал чай.

— И розги! — громко скомандовал князь.

Варя оглянулась на отца. Зрение его уже давно подводило. Никаких пятен на лице дочери он наверняка не приметил, но вот непристойный вид, должно быть, хорошо рассмотрел.

— Будем вспоминать правила этикета с Варварой Федоровной.

— Папенька, не до шуток мне сейчас, понятно?

— Мне тем паче!

Закончилось всё тем, что так и не отмыв лицо и устроив безобразную истерику на глазах у всех, Варя разбила тяжёлым серебряным канделябром фамильное зеркало и грохнулась в обморок.

После того, как привели её в чувства, была Варя ещё раз десять умыта самым лучшим душистым мылом. Потом была Варя, молящаяся на коленях у иконы Николая Чудотворца и целующая перстень у местного диакона. И Варя, рвущая на себе волосы, и плачущая на груди у семейного доктора Ибрагима Альбертовича. И Варя в грозной позе с кочергой в руках подле зеркала над камином в гостиной. И Варя, воюющая за кочергу с дворецким, стареньким Павлом Петровичем.

В конце концов сталась Варя, посаженная под домашний арест, должная молиться без устали, соблюдать пост (предписание от диакона), компрессы на лицо с ромашкой (совет доктора) и лишённая до выздоровления всех зеркал (строгий наказ отца).

В первые дни княжна следовала всему: и молилась чаще, чем обычно, и умывалась по несколько раз на дню, ела только постную пищу, а про зеркала даже не вспоминала. Но через несколько недель всё надоело, а душевные муки так утомили, что Варе стало казаться, будто сходит она с ума. Пост сделался не таким уж и строгим, компрессы нечастыми. И самое главное — выпросила-таки она у Нюры зеркало.

И вот, сидя на колючем ковре, схватившись за голову и вспомнив всё, что случилось, Варя вдруг со злостью посмотрела на Нюрку.

— Велено тебе было зеркал княжне не давать. А ты притащила! Зачем? Отчего сегодня решила правило нарушить?

Нюра опустила глаза.

— Так Елисей Михайлович приезжает. Ждем его с визитом послезавтра. А Фёдор Алексеевич дал наказ вас ко встрече с женихом готовить.

Анну Косолапову хозяин проиграл в карты, когда ей едва исполнилось двенадцать лет. Как и домашний скот была она барской собственностью, а потому не имела никаких прав. Но до поры до времени маленькую девочку Аню это совсем не заботило. Главное, что все её сестры, братья были здоровы, сыты да любимы матушкой.

Батька Анны, однако, был человеком скверного нрава. Всё же для семейства большого старался. Как отходник, с позволения барина, имел он возможность ходить на подработки в город. А там то на стройке, то на извозе копеечку свою зарабатывал. Бо́льшую часть денег, ясно дело, приходилось барину отдавать, но и на жизнь с калачом на столе хватало. Чад и жёнку он никогда не воспитывал кулаками, хоть бранился часто и громко. Домашние к его характеру привыкли, а точнее сказать, смирились. К тому же, когда бывал он в благостном настроении духа, мог деток с жëнкой похвалить или даже одарить подарками. А иногда, обычно после долгой молитвы в Красном углу, просил прощения за свой горячий нрав.

Но беда крылась в том, что ругался батька не только с родными, которые ему всё прощали, а ещё и с соседями по всей округе, отчего был у многих на плохом счету. Невзлюбил его и староста деревни. И вот, когда барин отдал приказ найти восемь душ, коих не жалко, да готовить их к отъезду, пришёл тот поздним вечером к Косолаповым в избу. Знал, что ушел глава семейства в город и бояться его не стоит.

— Собирай старшую дочь в дорогу. Поедет в другое хозяйство, — скомандовал матушке Анны.

— Куда собирать? Как же это? Дитя малое?

— Малые в колыбели спят. А эта девка взрослая уже.

— Не отдам никуда! Не пущу!

— Отдашь, как миленькая. Барский указ. Вот так... И не попишешь ничего уж, — голос старосты смягчился. Он, переминаясь с ноги на ногу, больше уж не смотрел в глаза бедной бабы, которую пожалел будто. Всё же решения своего не изменил.

— Утром придём за Анной, — пробурчал и вышел вон, громко захлопнув за собой дверь.

Поднялся в избе рёв на всю округу и, будто крики родных услыхав, вернулся неожиданно батька раньше срока домой с подработки городской. Нашел своих девок зареванными и, узнав обо всем, схватился за топор.

— А я как чуял домой спешил, дела все побросал! Сволочь! Мордофиля поганая! Зарублю скотину!

Перепуганная Аня бросилась отцу в ноги:

— Нет, тятенька, нет! Я поеду, поеду. Я уже большая, правда. Я справлюсь.

Матушка тут же заголосила:

— Шо удумал? Хочешь нас всех со свету сжить? Ой, дурная голова, Господи помилуй. А я сейчас не смолчу! Хватит молчать, да ноги твои целовать.

— Захухря пучеглазая, уйди лучше! Ей-богу, не удержусь сегодня.

— А когда ты держался-то? Столько бед из-за тебя. Ты виноват, ты Аннушку сгубил! Так и знай.

— Да я ж тебя первую сейчас, — батька махнул топором по воздуху, — если будешь мне жилы рвать!

— А руби, черт паршивый! Давай, руби!

Аня, видя, что родители совсем не обращают на неё внимания, вдруг крикнула, да так громко, что голос чужим стал:

— Хватит! Я поеду. Сказала же, поеду! Не боюсь ничего, я сильная да здоровая. — батька с матушкой на миг замолчали, уставившись на дочь. И Аня, обрадованная тем, что наконец-то завладела словом, продолжила уже спокойно, но также уверенно:

— Будет время — вас приеду навестить... ещё и гостинцев привезу. Клянусь! У меня во какая чуйка. Прям как у тяти. Как скажу, так и будет.

Услыхав горячую речь сестры, Петенька трёх лет от роду, тут же перестал всхлипывать и размазывать сопли по лицу. Он тихонько сидел в углу, обхватив коленки руками.

— Готинсы-ы-ы, — прошептал Петя и, даже, невольно улыбнулся сквозь слезы. Резко вскочив на ноги, подбежал к матушке, осторожно дёрнул её за подол юбки, картаво затараторил:

— Маминька-а, а путяй нянька ехать.

То ли из-за печки, то ли из-под лавки вылезли пятилетние близняшки Авдотья и Ульянка, с лицами красными от слёз.

— Пущай поедет, не бранитесь только, — чуть ли не в один голос заныли они и, как брат, стали хвататься за подол мамкиной юбки.

— Ах вы несмышленыши! Вам сестру не жалко што ли?

— А чего меня жалеть? — Аня деловито откинула русую косу за спину, оглянулась на дверь, будто уже сейчас собралась идти со двора. — Не на смерть же отправляете, а на службу.

— Взрослая-таки. Авось не пропадёт, — раздался с печи голос старшего брата.

— Не пропаду. Вот вам крест, не пропаду. Тихомир правду глаголет.

Аня говорила бодро, чуть ли не весело, и сама никогда бы себе объяснить не смогла, откуда в тот момент у неё взялись на то силы. Вечером всё сжималось в груди от страха, а на ночь глядя готова была семью от гибели спасать, как героиня сказки какой. А ведь так оно и было. Не дай бог, батька зарубил бы старосту. Жутко даже помыслить о таком.

Ну а она, в конце концов, и правда сильная. Старшая — привычная к труду. Воистину, в тот момент чувствовала Аннушка всем сердцем, что выстоит назло всем свету.