Остальное он помнил смутно, урывками. Шум близкой реки — или просто заложило уши? — и земля летит навстречу. Женские голоса совсем рядом, встревоженные, но говорят о своём, его не замечают. Лает Волк, никак не умолкает, голова сейчас лопнет...

— Ох, лишенько! — воскликнул кто-то. — Нешто это и есть наш богатырь? Ырку встренул, бедолашный... Да ты, видать, напутала, что ж он жалкий такой?

Этот голос доносился издалека, а второй, знакомый, звучал ближе. Бабка Ярогнева.

Кто-то звал кого-то за помощью, обещал приглядеть за Василием. Потом бабка, видно, ушла, а вторая женщина всё чего-то хотела, дёргала, просила отозваться, не засыпать.

Василий пытался отвечать. Просил передать Марьяше, что он дурак, и чтобы она взяла себе Волка. Волк же ни в чём не виноват...

Пёс крутился рядом, скулил, потом залаял. Вдалеке плеснула вода.

Заслоняя небо, возникли лица: Любим, Деян... Даже и Тихомир. И проклятый Добряк. Взволнованные, как будто решали, за чей счёт его хоронить.

— Ну, подымайте, понесли, — услышал Василий напоследок, и всё померкло.

Когда Василий пришёл в себя, он первым делом испугался, что вернулся домой, в Южный. Хотя, казалось бы, чего бояться? Во-первых, он к этому и стремился. Во-вторых, после всего, что случилось, ему точно было бы лучше отсюда исчезнуть.

Но уйти, это он теперь понял, хотелось не так.

Он чувствовал адскую боль в спине. Его уложили на лавку, и он уже отлежал себе всё что можно. Даже рука так не болела. Но это только пока он не попробовал повернуться.

— Очнулся, — удовлетворённо сказала бабка Ярогнева, услышав, как он ругается сквозь зубы. — На-ка, девка, дай ему испить...

Чья-то ладонь легла под затылок, приподнимая, и Василий увидел Марьяшино лицо с плотно сжатыми губами.

— Ты... — начал он и не успел спросить, что она здесь делает, как в губы толкнулся край деревянной кружки, и пришлось пить. Отвар уже остыл, настоялся, и всего от пары глотков у Василия возникло ощущение, что он грыз кору молодых деревьев и она застряла между зубами.

Он попытался отвернуться, но Марьяша держала крепко. На лице её мелькнула слабая улыбка — видно, весело было смотреть, как он морщится. Но улыбка тут же пропала. Василий допил, и Марьяша отошла.

Его голова повернулась за ней, как подсолнух за солнцем, и он спросил:

— А ты почему здесь?

— Во-во, — донёсся сквозь приоткрытую дверь голос Тихомира, а потом заглянул и он сам. — И я говорю: неча делать, окромя как за этим убогим ходить? После того-то, как он над тобой насмеялся... Гордость, говорю, иметь надобно!

— Гордость у меня имеется, — тихо ответила Марьяша. — Но и сердце тоже.

— А-а, — крякнул Тихомир, махнул рукой и исчез.

Василий осмотрелся и понял, что он в бабкином доме. Его перевязали, и теперь оставалось надеяться, что всё заживёт. Кто знает уровень их медицины, может, они тут лечат пиявками и кровопусканиями.

Он пошевелил пальцами левой руки. Вроде двигаются, это хорошо, а то не хватало ещё остаться калекой...

— Ежели помощь моя боле не надобна, пойду, — тем временем сказала Марьяша, обращаясь к бабке Ярогневе. Та её отпустила.

Слышно было, как, выйдя наружу, Марьяша о чём-то заговорила с отцом. Их голоса отдалялись и скоро совсем затихли.

— Я не умираю? — с подозрением спросил Василий. — Чего это она тут была, не прощаться приходила?

— Да как волокли тебя, ты всё её звал, и после тоже. Тут и бессердечная не выдержит, придёт... Лежи, не вертись!

— Да спину отлежал уже!.. Чего это я её звал? Не помню такого.

Хозяйка задержала на нём внимательный взгляд, но о чём думала, понять не удалось.

— Пора бы нам потолковать, Василий, — сказала она.

Он согласился, только лежать не захотел, и бабка Ярогнева кое-как помогла ему сесть. Теперь Василий заметил, что рубаху с него сняли или срезали — видно, когда перевязывали. Сняли, само собой, и пояс, и висевший на нём карман, а там он куколку носил. Если бабка туда заглянула, то знает, что он шарил в её доме.

Хотя кому ещё должно быть стыдно?

— Ну, я слушаю, — сказал Василий.

Начало истории он знал: у царя родился сын, хороший, пригожий, хоть снимай в рекламе детского питания, но прошла ночь, и его как будто подменили. Кого ни звали, никто не мог помочь, а вдобавок царице сказали, что виновна в этом Рада, сестра её названая, и Всеслава тому поверила.

— Ложь то была, — сказала Ярогнева. — Собралась тогда Рада, да и пошла, отыскала меня в чаще лесной. Легко ли дался путь, то ей одной ведомо. Упросила меня о помощи, и пошла я наниматься в няньки царевичу. С подменышем-то, думала, быстро управлюсь и домой вернусь, а оно видишь как... Два десятка лет уж я в няньках. Рада с меня клятву взяла, что не уйду я, пока не помогу.

Василий поёрзал, натягивая одеяло на плечи. Его знобило. Бабка помогла, укутала, потом отошла к печи, погремела горшком. Видно, варила обед или ужин: пахло ухой.

Она отворила дверь пошире, чтобы дым выходил, подпёрла толстой палкой, села на лавку рядом с Василием и продолжила:

— Не подменяли дитя. Увидала я на нём проклятие, да такое, что и мне не распутать. Я и трогать его побоялась. Осталась при царевиче простою нянькой, о том, кто я такая, одна лишь Рада ведала. Пытались мы с нею сыскать виновного да понять, как проклятие то снять, только, видишь, и по сию пору не вышло.

— Ага, — сказал Василий.

— Верно я служила. Годы шли, Всеслава доверять мне стала, тайну поведала, нож показала. Над ножом тем тряслась, верила: покуда его бережёт, хранит и сына.

— Так а чего ты ей правду-то не сказала?

— Правду!

Ярогнева рассмеялась коротко и невесело, разглаживая чёрную юбку морщинистыми руками.

— Иной втемяшит в голову, что ведает правду, и другой-то правды не примет. Говорили уж ей, находились умники... Проклятья, правда, они не чуяли, но видели, что не подменыш. Говорили о том. Гнали их с позором. Сказала бы я, и чего бы добилась? И меня бы погнали. Тут не говорить, делать следовало, да я не знала, что делать.

Помолчав, она глухо прибавила:

— Раде, вон, и муж её не верил. Тоже сказал, мол, подменыш, в дело это не суйся. Там у них и дочь родилась, Марьяша. Царица тут и вовсе на Раду взъелась, озлобилась — её-то дитя, мол, не подменили, её-то беда миновала! Да только Рада её боль чуяла, как свою, уж всё бы отдала, чтоб помочь. Да, вишь, от прежней Всеславы да от дружбы-то их за годы ничего и не осталось. Поздно мы уразумели...

Ярогнева поднялась и вышла. В открытую дверь было видно, как она смотрит из-под руки в сторону озера. Вернувшись, сказала с улыбкой:

— Косит... Добрый парень. Хорошо ему тут, уж всяко лучше, чем в царском тереме.

Василий поёрзал на лавке. Сидеть было жёстко и неудобно. Рука болела, плечо ныло, голова казалась тяжёлой и горячей. Печной чад раздражал, и открытая дверь не спасала.

У него были вопросы, он хотел получить какие-то ответы, но сейчас ничего не мог вспомнить. Хотелось обезболивающего, проветрить дом и мягкую постель. И чтобы Марьяша вернулась и не вспоминала ни о ссоре, ни о женитьбе, а просто была рядом.

Он напряг все силы, чтобы понять, о чём говорит ему бабка Ярогнева.

— ...Тихомир да Борис крепко дружили, хотя у жён их размолвка вышла. Жён они мирить не пытались, такое-то не замиришь. Шибко Рада о том печалилась, всё ждала, отыщется способ проклятие снять, тогда она имя своё очистит. В ночь ту она дома была, муж её видел, работники. Сам царь Борис в её вину не верил, а Всеслава, поди ж ты... От горя, видать, помутился рассудок.

Нахмурившись, Ярогнева рассказала, как два года назад царица вдруг позвала бывшую подругу на разговор, да не куда-нибудь, а на берег реки, в их любимое место, где они девками ещё гуляли. Мол, прощения хочет испросить, а для того вспомнить о прошлом, когда они сёстрами были друг дружке, поверяли все тайны, делились мечтами.