Она подошла к сундуку и, опустившись на колени, принялась что-то искать. Василий почему-то решил, что она достанет меч и кольчугу. Правда, он чувствовал себя так паршиво, что ему бы не сражаться, а полежать дней пять...

Ярогнева опустила крышку и подошла. В её руке темнело что-то маленькое, плоское и смутно знакомое.

— Твоя вещица? Гришка мне принёс.

Телефон! Уже просохший, но наверняка не рабочий.

Василий кое-как взял его, чуть не уронил, включил. Экран загорелся. Сеть не ловила, но осталась половина заряда, и вообще... Телефон! Что-то из того мира, от которого он уже начал отвыкать.

— Вот и заберёшь, как уходить будешь, — сказала между тем хозяйка. — А теперь ужином накормлю, а то уж еле сидишь, да и спать пора.

Снаружи и правда уже смеркалось. Громко стрекотали сверчки, тянуло прохладой, и ветер гнул травы, шумел. После того, как Василий посмотрел на светящийся телефон, небо показалось ему совсем тёмным. У края его, едва различимые, застыли длинные чёрные облака.

Волк лежал у порога, опустив морду на лапы, и к чему-то прислушивался, водя ушами.

Бабка Ярогнева загремела ухватом, вынимая горшок из печи. Ночные мошки закружились над ярким экраном — одна, другая. Василий нажал кнопку отключения, помолчал, качая телефон в руке, и сказал:

— Никуда я сейчас не уйду. На, спрячь пока. Завтра соберёмся, может, вместе что-то придумаем...

Он пытался держаться уверенно, а сам подумал: станет ли с ним хоть кто-то разговаривать после всего? Кто-то, правда, принёс его сюда, но одно дело — не бросить на верную смерть, и другое — продолжать с ним общаться, как раньше. Его ведь даже не домой отнесли, а оставили здесь, как будто дали понять, что там он больше не нужен, там его не примут...

Хозяйка поставила миски на стол. Взяв у печи лучину, разожгла её, а после прикрыла дверь. Волк потянулся, зевнул и первым подошёл к столу, щуря глаза. Ярогнева выскребла ему из отдельного горшка что-то вроде каши с очистками, густое и серое, и Волка всё устроило, хотя дома он ел не любой корм.

Мудрик помог Василию сделать два шага, подал ложку. Наваристая уха, наверное, была вкусной, но Василий ел без аппетита и вообще то и дело забывал о еде, следя, как от лучины падающими звёздами летят искры и потухают в воздухе. Он загадал, что если хоть одна долетит до ящика с землёй, подставленного внизу, чтобы избежать пожара, то всё получится. Вот эта почти долетела...

— Ешь! — строго сказала Ярогнева. — Силы набирайся.

Василий выудил из миски варёную морковь и попытался её проглотить.

После еды он устроился на лавке, нашёл более-менее удобное положение, чтобы видеть лучину. Веки тяжелели. Вдруг внезапная мысль заставила его поднять голову.

— А если Мудрика отправить в мой мир? Там его колдун не найдёт?

— Ты лучше спи, — посоветовала хозяйка. — Нешто думаешь, это навроде двери, через которую можно туда-сюда ходить? Ты сюда явился, потому как я звала, и в дальнем родстве мы с тобою, а вернуться сможешь, потому как там твой дом. Да и то, скажу прямо, ежели б знала я, что ты невесть откуда явишься, и звать бы не стала. А иным туда хода нет, лучше и не пытаться, не то беда может выйти...

— Какая беда? Что, и Марьяша не пройдёт?

— Нешто я знаю, какая! А ты вот что, не дури девке голову. Судьба её здесь, и более нигде. Ежели уйдёт с тобой, будет жить без судьбы, горе мыкать. Судьба царевича тоже здесь. Кто от судьбы своей уйдёт, вовеки счастлив не будет.

Василий оторвал голову от лавки.

— А моя судьба? Там?

Ярогнева усмехнулась чуть слышно.

— А у тебя две судьбы. Одна там, вторая здесь, не то явиться бы не сумел.

Василий притих.

— А в каком мы родстве? — спросил он чуть погодя. — Как это вышло вообще?

— Да кто же знает. Спи!

Она загасила лучину и, видно, тоже легла. В доме всё стихло, только слышно было, как Волк закряхтел, потягиваясь.

— Баушка Ярогнева, ты ведьма? — донёсся с соседней лавки тихий голос Мудрика.

— Ох, горюшко моё... Ведьма, ведьма. Всё одно поутру забудешь.

— А ворона, птицу чёрную, сюда не допустишь?

— Что ты, милый, не бойся, не допущу.

Василий уже хотел хмыкнуть со значением, потому что он-то знал, кто тут превращается в чёрную птицу, но Мудрик вдруг спросил так жалобно, что сердце защемило:

— Баушка, отчего матушка не приходить? Тоскую я. Прежде хоть в окошечке её видав, а ныне смотрю, смотрю в окошечко — нет матушки... Баушка, она меня не любить?

— Как же может мать не любить своё дитя! — откликнулась Ярогнева. — Она, бывает, приходит, а ты в тот час у озера. Спи! Поутру, может, встренетесь.

Мудрик принял это нехитрое объяснение и скоро уснул, а к Василию сон долго не шёл. И раны болели, и тело как будто горело, и лежалось неудобно. За стенами завывал ветер, и что-то скребло по брёвнам — может, ветки кустов, а может, костомахи.

И жаль было Мудрика, двадцать лет никому не нужного. Если бы не Марьяшина мать, что бы с ним было? Жаль и Марьяшу — она-то, похоже, не знает, куда делась Рада.

Бабка Ярогнева дважды вставала, чтобы его напоить. Ворчала. Во второй раз дала что-то такое, что он тут же уснул и проспал без снов до светлого дня, пока она его не растормошила и не сказала:

— Вон, идут. Поднимайся!

— Кто идёт? — не понял Василий.

Он сел, моргая, и услышал за дверью крики и вой, как по покойнику. Ярогнева поспешила наружу и тоже принялась кричать. Все перебивали друг друга, слов было не разобрать.

— Да вот он! — закричала Ярогнева, распахивая дверь. — Цел, живёхонек!

В дверном проёме немедленно возникли лица: Деян, Любим, Неждана. Кто-то ещё теснил их сбоку. Над всеми возвышался Горыня.

— Ить чё, не помер парень? — раздался смущённый голос Добряка, не видного отсюда.

— Да как не помер! — воскликнул Хохлик, проталкиваясь вперёд. — Ежели я подменыша поспрошал, когда Вася отсюда уйдёт да когда провожать, а тот мне мрачно так ответил, мол, не уйдёт он уж никуда. Ну, ясно: помер.

Последние слова он договаривал, глядя Василию в глаза. Это, однако же, совсем его не смутило.

— А не помер, так ещё помрёт, — легкомысленно сказал Хохлик, переступая копытцами, и накрутил хвост на руку. Потом удивительно ловко уклонился от Любимова подзатыльника, шмыгнул между ног и выскочил наружу.

— А вы почему пришли? — спросил Василий. — Нет, я-то рад, но думал, вы меня и видеть не захотите.

— Да провожать, — ответил Любим. — Сказывали, ты нынче домой воротишься. Только, может, останешься?

— Оставайся, Вася, оставайся, — загомонили другие. — Как же Перловка-то да без рекламщика!

Как выяснилось, пожар потушили быстро, Мрак залил водой. Гостиный дом остался цел, даже ничего особо поправлять не пришлось, только таблички были безнадёжно испорчены.

Огонь одолели, ещё когда Василий ушёл к себе за ножом. Оценили ущерб, поахали, поохали и первым делом обвинили Горыню, потому как он пришлый, и едва явился, как случилась беда, да ещё и высказывался против заповедника.

Пожалуй, вышла бы и драка, но как раз тогда Василий вмешался, сознался во всём и ушёл.

Какое-то время спорили о колдуне. Как это так, что сразу двое в Перловке сговорились с Казимиром, и никто не знал? Напали уже на Добряка, припомнили ему дурной нрав. Такому, сказали, только с колдунами и водиться. Добряк стоял, опустив голову, и защищаться не пытался, ни слова в своё оправдание не сказал.

Кто-то робко вставил, что Василий, мол, ушёл в поля, а там ырка. Его заткнули. Уж колдуний прихвостень, сказали, знает, как спастись.

Тут Добряк наконец открыл рот и сообщил, что Василий до вчерашнего вечера колдуна и в глаза не видел. Сказал, что Василия любопытство не туда понесло, а там ему, видно, колдун голову-то и заморочил.

Тогда похватали вилы, косы и всё, что под руку попало, и побежали в поле. Там не нашли ни ырки, ни Василия, но Хохлик заметил кровь и поднял крик, что Василия схватили, да и уволокли на кладбище, чтобы там сожрать. Следы вообще вели не туда, а к лесу, потому все к лесу и пошли, но Хохлик не унимался, причитал, что пока они идут не в ту сторону, Василия уж по кишочкам разбирают. Его погнали домой, но он разверещался, что, мол, одного через поле шлют, чтобы ырка сожрал. Пришлось терпеть.