Усатый даже завизжал возмущённо, замахал шерстяными руками:

— Как можно, как можно! Да я и вовсе не для себя, а для дядьки Молчана спрашиваю.

— Ясно, — кивнул Василий. — И кто он, твой дядька? Людоед?

— И-и-и! — рассердился усатый. Глаза блеснули зеленью, кошачьи усы встопорщились, хохолок на макушке вздыбился. — Домовой он! Жили мы, зла никому не чинили, хозяевам помогали. Дядька сказки детям сказывал, песни пел, и надо ж было нам Казимиру, змею чёрному, в лапы попасться!

Василий присел на корточки, чтобы усатый не задирал голову. А у того вся злость уже прошла, он понурился, руки опустил.

— Я-то, я-то и попался, — вздохнул он, пожав плечами. — Моя вина, моя. Вышел кур погонять — эх, хорошо, весело, шумно! Вдруг тень на полнеба, и сова седая камнем падает, среди дня-то белого. Закогтила она меня, да и унесла, а дядька-то мог, пожалуй, в доме отсидеться, да только в Перловку за мной пошёл. Добрый он, дядька, добрый, да тут затосковал. Никому мы тута не нужные, ох, никому...

Он горестно завыл.

— Да я уж сказывал, — с досадой и смущением проворчал Тихомир, — шли бы к нам жить!

— Так у вас ни детей, ни кур, — вмиг успокоившись, ответил усатый, но тут же вновь запричитал: — Горемычные мы, бедные, никому не нужные! Ох, никому-у!

— Вот что, — предложил Василий. — Я думал, можно построить гостиницу... постоялый двор, или как по-вашему?

— Гостиный дом? — оживился полурослик.

— Ну, в общем, такое место, где люди останавливаться станут. Поесть, попить, ночь провести... Особенно если мы организуем ночные экскурсии в поля. Можно и курятник там же поставить: свои эко-продукты, на завтрак яичница с беконом...

— Хочу! Хочу! — запрыгал полурослик, но запал Василия уже иссяк.

Он с тоской осмотрел дорогу — канавы да рытвины. Перевёл взгляд на покосившиеся дома и вздохнул. Серость, грязь, разруха. Тут бы бригаду работников, а где их взять?

Василий добрёл до бревна, сел, уперев локти в колени, уронил лицо в ладони и загрустил. Что ж, может, этим путём не вернуться домой. А как тогда быть, что ещё придумать?

— Ты, Васенька, нос не вешай, — сказала Марьяша, садясь рядом. — Ты вот что, ты с каждым отдельно поговори. Небось у каждого есть мечта заветная. Нешто не придумаешь, как то на пользу обратить?

— И то верно, — согласился Тихомир. — Ну, ежели дерево надобно, я с лешим вроде как накоротке, он медовуху мою уважает. Ежели только дочь моя неразумная, — повысив голос и выразительно посмотрев на Марьяшу, продолжил он, — это добро не перевела, покуда я не глядел!

Марьяша фыркнула.

— А таскать — вона, Гришку запряжём, хоть одно добро от него будет, — докончил староста. — А начать, Василий, я бы советовал с дядьки Добряка. Отчего-то он сюда не пришёл, а к слову его многие прислушиваются. Его убедишь, може, дело-то на лад пойдёт.

— А ты, тятя, нешто нам не поможешь? — возмущённо сказала Марьяша.

— Так я, это, — почесал в затылке староста. — Тебе ж ведомо, что с Добряком мы не шибко ладим. Кабы не вышло хуже от моей-то помощи. Ну, Василий складно баять умеет, я чаю, справится. А ежели что, меня зовите.

— Что — ежели что? — уточнил Василий.

— Ежели Добряк шибко лютовать будет, — пояснил Тихомир.

Тут он быстро распрощался и ушёл, сославшись на дела — и какие у него могут быть дела в этой глуши?

— А вот можно сперва к моему дядьке... — заискивающе предложил усатый. Видно, тоже не спешил к Добряку.

Василий вообще не чувствовал в себе уверенности, но они смотрели на него с такой надеждой — и этот полурослик, и Марьяша, и тихий Мудрик...

— Ну, идём, что ли, — сказал он решительно, поднимаясь с бревна, расправил плечи и сделал важное лицо. — Сейчас порешаем.

Солнце грело. Даже, можно сказать, припекало. От дороги сильно пахло сорной травой, жёсткой, высушенной жаром, а от дома — сыростью. У стены и на нижних брёвнах зеленел мох.

Загудела пчела, лениво пролетая мимо. Где-то недалеко загоготали гуси. Волк поднял ухо, прислушался, но решил никуда не идти, опять зажмурился. Он лежал на земле, на солнце, подставив лучам пыльный бок.

Василий сидел на перевёрнутом треснувшем корыте, наклонившись вперёд. Марьяша стояла рядом, выбирая из его волос цепкий травяной сор, набросанный шешками. Мудрик тоже был тут, наблюдал через окно, что творится в доме.

— Понимаете, это новая для меня ниша, — объяснял им Василий, разводя руками. — Обычно у рекламщиков есть база, есть стратегия продвижения, а тут...

Он вздохнул, стараясь не шевелиться.

— Умный ты, Вася, — убеждённо сказала Марьяша и отбросила в сторону вытащенный колосок. — Нешто ты к ним подход не найдёшь?

В доме громыхнуло.

— Нужно подумать, — сказал Василий. — Ай, не тяни... Подумать, какие я могу предложить им офферы.

— Дары принесть? — уточнил Мудрик.

— Найти, в чём выгода для них. Вот этот подход с точки зрения рекламы, понимаете, его же много где применить можно. Первым делом определяешь потребности, потом думаешь, как их удовлетворить...

В доме опять что-то загрохотало, а следом раздался испуганный вскрик.

— Лютуеть, — сказал Мудрик, заглядывая в окно. — Ох, лютуеть шибко. Осердився.

И ловко увернулся, а из окна вылетела деревянная миска, просвистела над Василием, с грохотом упала на дорогу и, прокатившись немного, остановилась.

Василий опять вздохнул.

Это они ещё пошли не к дядьке Добряку, не к тому, кто в медведя превращается, а к домовому Молчану. Полурослик — Хохлик, он представился по дороге, — упросил заглянуть сюда. Вот, сказал, дядька обрадуется, если дом ему пообещать, да с гостями...

Но Василий кое-что понимал в радости и готов был спорить, что это не она.

Дверь отворилась, и Хохлик выскочил наружу, весь встрёпанный, шерсть дыбом. Оглядевшись, заметил миску и поскакал к ней — бочком, бочком.

— Н-да... — сказал Василий. — Фиговая стратегия. Эх, жаль, что я вообще по другому профилю... Так, я однажды читал, как ввести клиента в покупательский транс, вспомнить бы...

— Колдунство? — с уважением и страхом спросил Хохлик и пошевелил кошачьими усами, прижимая миску к груди.

— Коммерция! Погоди, не сбивай. Итак, значит... Блин, записать не на чем. Короче, проводим анализ целевой аудитории. Изучаем её потребности и проблемы, так? Выделяем боли покупателя...

— У дядьки давеча поясницу ломило, — сообщил Хохлик. — Ух как ломило!

— А у вас, Вася, в южных краях на блинах пишут? — осторожно спросила Марьяша. — Не на бересте?

Василий вздохнул.

— Вот и как тут работать? — спросил он. — Так, с головой у меня там всё в порядке, нормально выгляжу? Сам пойду с дядькой твоим говорить.

Он отнял миску у Хохлика и вошёл в дом.

Дядька Молчан показался ему не сразу. Кряхтел за печью, хлопал тяжёлой крышкой старого ларя, скрипел на полатях, сыпал с балок труху.

В доме было неуютно. Полки покосились, под ними лежали глиняные черепки, одна только деревянная посуда и уцелела, но валялась где попало. Стол без одной ноги притулился к стене и имел такой вид, будто вот-вот упадёт. Не было тут, конечно, ни скатерти, ни перин, ни дорожек на лавках, да и самих лавок не было тоже. Крыша просела, но не успел ещё Василий оценить, собирается она рухнуть или нет, как хозяин натряс ему в глаза какого-то сора.

— Да-а, — сказал Василий, зажмурившись, и утёр лицо. — Трудно тут живётся. А всё Казимир, этот... змей чёрный. Злыдень проклятый! Вот ведь раньше жизнь была, а? Всё у народа отняли!

Молчан не вышел, но труха сыпаться перестала.

— Где ж тут справедливость? — спросил Василий печальным голосом. — Вот как тут, к примеру, жить честному домовому? Разве же он такого дома заслуживает, да и что за дом без хозяев?

Он развёл руками и повернулся вокруг, а потом с недоумением покачал головой.

— Но Казимиру, этому...

Бросив случайный взгляд на окно, он заметил, что трое смотрят на него с восторженными лицами, кивают даже. Хохлик, что ли, на бочку встал. Тьфу, сбили с мысли.